У нас была великая эпоха

Перепоясанное поверх кителя ремнем, с пропущенной под погон портупеей (с ремня свисал денно и нощно «ТТ» в кобуре), здание советского офицера увенчивалось вверху фуражкой. В твердый головной убор этот (очевидно, скопированный с английского головного убора) по периметру была вставлена стальная лента — дабы держалась форма. Молодые офицеры, подражая высоким тульям фуражек побежденного врага, имели обыкновение вынимать ленту и набивать фронт фуражки бумагой. Невинное это подражание фашистам наказывалось гауптвахтой, но оказалось живучей офицерской молодежной модой и, по сообщениям очевидцев, существует прочно среди советской военной молодежи сегодняшнего дня.

Шинель (прославленная в литературе уже Гоголем), надевавшаяся в холодные сезоны поверх вышеперечисленных одежд, ох, шинель достойна отдельной песни в «Одиссее». Крылья, полы, борта — все было великолепно в шинели. Она сочетала в себе достоинства татарской войлочной юрты со свирепым великолепием японских ватных доспехов. Два ряда звездных американских пуговиц спускались по груди ее. Твердые погоны золотых нетускнеющих нитей украшали плечи. Полковник Сладков, начальник штаба, хранитель традиций и главный денди дивизии, как это уже было упомянуто, — украшал шинель воротником из бобра. Однако традиции русской армии со времен суворовских походов, завоевания Кавказа и Азии чтили более всего шинель солдатскую из серого грубого, волосатого сукна, в сущности, почти войлока. Солдатская шинель, суровая и простая, служила солдату, если нужно, постелью («на одну полу ложится солдат, другой прикрывается», — говорил Вениамин), на ней хорошо гляделся Георгиевский крест, в шинель солдат буйно исходил кровью после сражения, и в ней же, за неимением на месте гробов и досок, клали солдата в могилу… Прошлою зимой привезли автору нелегально из Союза Советских в чемодане две шинели. Одна, полковничья, громадная, с подкладкой, голубая, современная — шинель невоенной эпохи — ему исключительно не понравилась. Он развернул вторую, и, о чудо, от нее крепко повеяло отцом, штабом дивизии, солдатиками, сапогами. Домом на Красноармейской, камрады, повеяло от серой, волосатой, порядком изношенной неизвестным солдатиком брони. И что там Марсель Пруст с его печеньем… Автор надел шинель с погонами «СА» и ходит в ней по Парижу, счастливый.

Мама Раиса запечатлена на фотографиях того времени обыкновенно в беретике. Из-под беретика на татаристое скуластое личико мамы выбивается кокетливо несколько завитков. На маме плечистый жакет в талию с очень большими светлыми пуговицами. На ногах мамы так называемые «танкетки» — лаковые туфли со множеством ремешков, на крупном квадратном каблуке. Танкетки — модная обувь тех лет — изготовлялись частными сапожниками и стоили дорого.

Отправляясь с Вениамином на офицерские вечера, мать чаще всего надевала платье серо-голубого шелка, узкое в талии и с накладными большими плечами. Обувью всегда были танкетки. Не обязательно лаковые, но мода на солидную, заметную (и, по всей вероятности, очень неудобную, ибо мама всегда с облегчением сбрасывала танкетки в первую очередь) обувь трагических героинь продержалась до самого конца пятидесятых годов.

Чулки «капрон», «нейлон», позднее «со швом» стоили очень дорого, надевались с предосторожностями, и дыра в капроне горько оплакивалась мамой Раей.

Если военное «обмундирование», как официально именовались одежды отца (от нижнего белья до портянок), все поступало с армейских складов, то гражданские одежды прибывали не из «домов» (скажем, с рю Франсуа Премьер или Кузнецкого моста в Москве), но с обширного пыльного поля за городом, называемого «барахолкой» (от слова «барахло») или «толкучкой» (от слова «толкаться»). Власти считали «толчок» местом стыдным и потому спрятали его далеко за город, поместили рядом с дурно воняющими во всякое время года сточными водами и обнесли забором. Там, приобретя за 20 копеек ярко-синий входной билетик, население каждое воскресенье имело право продажи любых странностей. Покупатель допускался на территорию бесплатно.