У нас была великая эпоха

Одиннадцать детей Соковых, мал мала меньше, — Коля с отсеченной гранатой культяпкой находился где-то посередине возрастной лестницы, — составляли ядро группы. Малышня собиралась в сене, в соседстве с постоянно жующими ароматными лошадьми. Малышня слушала истории старшей дочки Соковых, Любки. Все называли ее Любка, а не Люба, и как любая деформация имени в русском языке, это «Любка» было чувственно обоснованным. Восклицание «ка!» донельзя полно объясняло характер тринадцатилетней девочки. Во-первых, Любка обожала ходить колесом. Обязательно переворачиваясь головой вниз, так, что платье сваливалось ей на голову, а ноги торчали в воздух. И сейчас, поглядев в окно, автор увидел не парижский старый дом с выцветшей крышей, похожей на седую голову старухи, но Любкины ноги в форме латинского V, ее маленький животик и бедра, затянутые в сиреневого цвета плотные трусики. Навечно этот портрет Любки останется в памяти автора, и никак не перевернуть Любку и не поставить ее должным образом. Выгоревшие до пепельного русые волосы Любки были беспорядочной длины, и, о, ужас, мать заставляла Любку носить лифчик! Лифчик был сшит мамашей Соковой, лифчик вызывал почтительный восторг и зависть малышни, особенно девочек, каждая хотела иметь такой лифчик… Но Любка, у которой вдруг, в одну весну, образовались груди, носить лифчик не желала. Вопреки грудям, сознание ее отказывалось еще понимать происходящие в ней изменения. Однажды, впрочем, ей пришлось это сделать. После целого дня военных операций, в которых принимали участие все дети двора, выкрутившая сотни колес за день Любка вдруг упала в обморок. Мучившийся неподалеку старшина (он возился с трофейным «опелем», вставляя в него советские куски) поспешил к девчонке, свалившейся в сено. Вокруг, разинув рты, стояла малышня. Осмотрев Любку, старшина счастливо произнес ликующее: «А-гаааа!» — и улыбнулся. Краешком мазутной тряпки старшина аккуратно отер тонкий ручеек крови на загорелой ноге девчонки. «Где ее мать-то? Зовите мать!» — скомандовал он малышне и встал, сметая с колен галифе солому. «Девкой Любка стала, вот что», — пояснил он малышне и ушел к своему «опелю». Он таки слепил «опель» из ничего, из обгорелого скелета, и стал ездить на нем в подсобное хозяйство и по другим, малопонятным малышне, своим старшинским делам. Старшина был накопитель, позднее Вениамин Иванович называл его «хорошим солдатом», но «скопидомом» и «кулаком». Через какое-то количество лет старшина стал хозяином дома с крепкими воротами на окраине Харькова. (Лейтенант же с семьей переехал в меньшую по размеру комнату.)

Но все это, так же, как и первая менструация Любки, случилось уже позже, может быть, в 1949 году или даже в 1950‑м. Те годы не отделялись резко и четко друг от друга, как годы современные, они вливались один в другой, и порой кажется, что целые четыре года укладывались всего лишь в четыре длинных сезона.

Усевшись в сено с малышней, Любка пугала их историями о «Черной Руке». Следует сказать, что малышня сама очень любила пугаться. Пыхтя и страдая, она наслаждалась страхом. Когда гусиные пупырышки ползли по коже, малышня сидела теплой группой пчел, покряхтывая от ужаса и нашаривая в темноте руки друг друга, чтобы найти в теле приятеля опору против страха. Все Любкины истории начинались с одной и той же присказки: «В черном-черном доме стоит черная-черная кровать (иногда это был стол), на черной-черной кровати лежит черное покрывало. На черном-черном покрывале лежит Черная Рука!» Рука эта, звучавшая, очевидно, особым образом для лишившегося кисти и части запястья Коли, братца Любки, вытворяла ужасные вещи и совершала невообразимые преступления. Она была коварна, зла и кровожадна. Могучая, она душила, резала, и… автор хотел написать «стреляла», но вовремя вспомнил, что нет, рука не прибегала к огнестрельному оружию. Все преступления руки были варварски примитивны, она предпочитала устранять противников путем разрезания, распиливания, разрывания и удушения, стрелять из «ТТ», как папа Вениамин в крысу, рука отказывалась. Рука сопровождала свои похождения пятнами крови, вдруг выступавшими на стенах или потолках. Эти сочащиеся кровавые пятна были фирменным знаком руки так же, как для знаменитого Зоро буква «зэт», начерченная в пыли дороги, на камне или на спине врага.