У него еще было время

На скамейку тотчас села молодая женщина как раз моего формата, с провинциально смирным, целомудренным, но и целеустремлённым лицом, с непорочным узлом волос на тонкой шее. Я постарался не демонстрировать ей свою правую половину со вспухшим, и наверное, багровым глазом и ещё мокрой щекой. Зато вытянул в её сторону по верху скамейки руку, по опыту зная мужскую привлекательность этой руки: сильная, плотно набитая смуглым здоровьем, покрытая тысячами выгоревших поджаристых волосков. Вознамерился применить тактику внезапного наплевизма на всё — от опостылости всего миропорядка и до саднящего мужского разочарования. Очень подходит для таких вот экземпляров типа “коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт”. Правда, с такими натурами важно не переборщить. Прыть у них и в интиме чисто как бы некрасовская. Того гляди, придётся вывозить жену теперь ещё и из Пилорамска. Но попробовать стоит, для того же раззвону.

— А скажи, — обратился я к ней, словно после многолетнего знакомства, — неужели тебе всё тут не обрыдло? Мне так вот всё моё и все мои давным-давно... Вроде, и тебе тоже, — вот чухом чую.

Она помолчала, подумала.

— Спрашиваешь, — как и ожидалось, приняла взятый тон.

— Вот бы и махнуть нам куда-нибудь вместе, хоть в Москву. Городок-то никуда, да и опасный: на АЭС, слыхать, не в порядке всё, ещё рванёт не сегодня-завтра. На самом деле, двинем, а?

— А дети? А муж?

— Объелся груш. А дети не помешают. Прокормим. Да и ты не такие бирюльки будешь носить. — Я притронулся к её кулону из плавленого янтаря. — Плюнем на всё,а? Берём детей — и ходу. Мне тут одно дельце только как бы закончить. Ты мне телефон дай. Муж-то на работе?

— До шести, слава Богу. А телефона нет, где там. Живу в старом городе, Осоавиахимовская, 4. Барачного типа, каменный низ.

Такая не коня, танк остановит. Видно, на пределе женского тлеющего разочарования. В десятку угодил. Надо спасаться.

— Ты иди собирайся, детское сложи. Подойду через часок.

— Аню спросишь! — обернулась она на торопливом ходу. — А тебя как?

— Андреем.

Ну, хоть и переборщил, а всё-таки не без толку на самом деле. Слушки пойдут, звон, зашевелится муравейник. Жаль, до завтра все одно не успеют допереть. Я двинулся всё-таки в “Ярило (SUN)”.

В ресторанчике я обрёл Эдьку Промельчинского, знакомца своего ещё по факу, который после выпуска уехал в Пилорамск и работал в местной газетке “Пила-Рыба”. Вот оно! К кому же и припадать в такой ситуёвине, как не к коллегам! Неспеша умяв по рублёному шницелю, мы с ним закупили в ларьке пива, и он повёл к себе в редакцию. Эдьке я пока ни слова, решил сказать прямо в редакции, всем разом — пять голов как бы лучше, чем две. Обиняками же говорить буду — он и вообще никак не велел, так я в обход.

Редакция помещалась на втором этаже облупленного домишки; бедноватая была, тусклая, допотопная крайне, всего-то при одной-единственной 286-й машине. На ней вкалывал здоровенный лоб, вовсю волтузил мышью. Остальные пили пиво; наше им — истая пруха.

— Аркадий Хряков, мой соученик по МГУ, — представил меня Эдька.

И вдруг из дальнего угла на меня бросилась и повисла на шее зарёванная, с синяками под обоими чистыми серыми глазами, Аня.

— Андрей! Нашёл меня! Час давно прошёл, а тебя всё нет, ну я и забежала мужу всё-таки сказать! Чтоб не беспокоился!

— Так это ты и есть?! — встал из-за машинки лоб. — Милости просим к нашему шалашу!

Чем и в каком порядке он меня ухойдакивал, я уже не помню. Одно ясно, клавиатурой от 286-й машины по башке — было: трещало что-то и пластмассово сыпалось. А потом, когда меня уже пивом отпаивали, то сняли с шеи сетевой шнур. Душил ещё, значит. Повезло, коллеги меня оттащили, а лоб под давлением миротворческих сил увёл рыдающую Аню домой, к сложенным чемоданам, о которых она что-то со страстным обличительством выкрикивала.

За пивом, когда меня достаточно окучили соболезнующим стёбом, я изложил дело — всё намёками же и обиняками, конечно, разве что более внятными — с профессионалами дело имел. Но и они поняли меня как-то превратно. Едва я начал — послышались реплики на тему “московские раньше всех всё пронюхивают, всюду у них свои, чуть что где, прилетают пенки снимать, а нам тут в “Пиле-Рыбе” вечно устарелые репортажики тискать, за чужим выхлопом ездить”. Реплики горчали, обогащались примерами и воспоминаниями обид, голоса повышались, слышались уже русские артикли и титулы, и оглянуться я не успел, как меня, яркого представителя московских шустриков, лупцевала вся четвёрка оставшихся коллег, в том числе сука Эдька. Правда, компьютерного приклада никакого больше не применяли — видно, Анин лоб всё истратил.

На самом деле я всё-таки выдрался, вывалился на улицу и еле можахом поплёлся как бы к гостинице — отлёживаться.