У обелиска

Думать? Думала за всех в их семье Нона. Зойка была человеком действия. Потому и оказалась на войне, потому и вернулась с нее. Потому что пока другие раздумывали – давила на газ, выкручивала руль и увозила от смерти генералов в кабине или раненых рядовых в кузове.

– Я с ней поговорю, – пообещала она Крапкину. Бросила быстрый взгляд на сестру и вышла, забыв на столе главврача свернутый трубкой «Октябрь».

Когда вечером от майора прибежал посыльный справиться о здоровье Оли, ему ответили, что младшие Волковы домой еще не возвращались. Не вернулись они ни в этот день, ни на следующий. Нону несколько раз вызывали в кабинет, где звенело под потолком эхо гневного окрика майора, но мать и дочь Волковы словно растворились. Это было просто: страна с трудом привыкала к мирной жизни, люди возвращались на родные места или оставались жить там, куда их забросила война, называли своими чужих сирот и матерей. Нигде о Волковых не слышали – видно, Зойка назвалась чужим именем.

И имя это, и место, где спряталась сестра, Нона, наверное, знала. Не могла не знать. Наверное, даже провожала их на вокзал, потому что видела на ладони два круглых следа от клепок на ручке Зойкиного чемодана. Тяжелой кладь быть не могла, ничего не взяла из дома сестра, кроме Ольгиных вещичек, продуктов на первое время да пары мелочей, которые можно в случае чего продать или обменять. «Значит, расставались тяжело, – решила для себя Нона. – Иначе отчего стала бы я так сжимать ручку чемодана. Может, не хотела ее пускать?»

Как лучше хотела: защитить маленькой болью от большой беды, маленькой обидой от большой ошибки. Всегда гордилась Нона своей безупречной математической логикой, способностью видеть сквозь цифры то, что не замечают другие. А вот с людьми – никак не выходило. Они всегда поступали не так, как подсказывала логика. Оля могла просто отказаться от лечения, перестать брать силу из дурного источника, зная правду о природе этой силы. А вместо этого Нона снова потеряла Зойку. Только в прошлый раз сестра сбежала тайком, даже проводить себя шанса не оставила, а теперь…

Нона смотрела на следы клепок на ладони. Синяки уже почти исчезли, из сизых стали за несколько дней светлыми желтыми тенями. Они таяли, как и смутные призраки потертых воспоминаний о прощании.

Хороший маг стирал ей память. Может, Леонид Яковлевич – он всегда пытался ее от всего уберечь, словно тепличное растение оберегал; а может – и сама Оля, защищая мать от той, которая так и не сумела стать хорошей матерью.

– Согнала-таки из дому… – пробурчала Нянька, наваливая на колени Ноне одеяла с кроватей Зойки и Оли. – Как ты жить-то после этого станешь, бобылиха проклятая? Ведь две вы друг у друга были, ты матерью ей стать должна была, а все тяготилась. Вот теперь…

– Не прогнала я, а спасла ее! – крикнула Нона, сбрасывая постельное на пол, вскочила. – Ее и Ольгу. Не скажи я того, что сказала, умерла бы ненаглядная твоя Оля в мучениях через полгода, и одна судьба знает, что стало бы потом с Зойкой! Что она сделала бы с собой, узнав, что могла дочь защитить и не уберегла?

– Нечего отговариваться! – наступила Нянька, поджав губы. – Позавидовала ты ей… Зойкиному материнству, Олькиному счастью. Как-то умудрилась сестра вперед тебя дитя заиметь, да вон какой военный к ней в гости приходил – сразу видать, сохнет по ней. А у тебя только маг плешивый да характер паршивый. Только вернулась она, так нет бы тебе радоваться, что сестра живая с войны возвратилась… Нет, ты ее согнала. Уж не знаю как. Собирается, а сама все плачет да про тебя говорит. Что виновата перед тобой. Что счастья тебе желает. – Нянька всхлипнула. – Побоялась ты, Нонча, что тебя никто замуж не возьмет, старую деву, с порченой-то сестрой?! Маг твой вон ходит кругом да около, а замуж все не зовет. Вот и изжила ты ее, чтобы мужа заиметь!

– Много ли ты знаешь обо мне, паскудная ты бабка! – крикнула Нона. На глазах выступили злые слезы. – И в голову тебе не идет, что я все бы отдала, лишь бы она со мной осталась. Ведь она девочка моя! Семья моя! Не ты, мухоморка старая, она! А я сижу тут с тобой и не помню даже, как провожала ее! Отговаривала ли, просила ли беречь себя…

Нона разрыдалась, снова в бессилии опускаясь на стул. Нянька, все еще сердито пыхтя, обняла ее за плечи, укрыла одеялом, закутала, как куклу.

– Будет тебе, будет. Будет плакать. Наговорила глупая старуха, а ты и к сердцу принимаешь. Не принимай, брось.

В дверь постучали. Нона тотчас сбросила с головы одеяло, метнулась к зеркалу – привести в порядок волосы. Нянька принялась собирать постельное.

Стук повторился.

Плеснув на ладонь из чайника, Нона потерла лицо, открыла дверь. На пороге стоял Крапкин. Пальто его было застегнуто криво, папка в руках трепетала как живая, словно готова лететь, глаза мага за стеклышками очков были красны. На одном стеклышке виднелся отчетливый след пальца.

– Вот, Нона Васильевна… – заговорил он, – какой беды я наделал!

Нянька подхватила в один большой ворох одеяла и белье и выволокла за дверь, оставляя воспитанницу наедине с магом.