У обелиска

Довольно молод, тщательно выбрит… Лицо скорей приятное. А вот улыбка его мне не понравилась. И глаза. Непонятные такие. Вроде бы на тебя смотрит, а цвет не различить.

– Здравствуйте. Я помогу?

Я недоуменно пожала плечами.

– Донесу сумки, – пояснил он. – Вам далеко?

– Нет, не очень. На Татарскую. Знаете, где это?

– Конечно. Я родился в этом городе. Давайте ваши авоськи.

– Вы часто ходите этой улицей, почти каждый день, – сказал он, перекладывая сумки с руки на руку, выбирая, как удобнее. – И все время с таким грузом. У вас, наверное, большая семья?

– Можно и так сказать.

Если подумать, то троих инвалидов с Татарской улицы, бабу Клаву и Евдокию Леонтьевну, в какой-то мере можно считать моей семьей. Большой. Но на самом деле…

Семья… В голове крутятся смутные образы: много света, высокая женщина в темном платье, пианино. «Детка, уже поздно, иди спать. Не плачь, тебя наказали за дело». Елка, запах хвои, конфеты. Розовое платье. Сани, город… мужчина с красивыми глазами: «Какая ты большая уже выросла, дочка». Лошадь-качалка в яблоках и яблоки на столе…

Нет, такой семьи у меня нет. Но мне почему-то не хотелось в этом признаваться.

Так же как и оставлять вопрос без ответа.

– Я… иногда… помогаю некоторым людям. Знакомым. Кто сам не может в магазин сходить. Или там, по дому…

– Каждый день.

– А я вас не помню. Хотя это не самая людная улица.

– Я видел вас из окна. Вон оттуда. – Мы как раз проходили мимо торцевых окон Озерцовской больницы. – Даже беспокоился, если вы вдруг не появлялись.

Стало немного не по себе. Про больницу имени Озерцова ходили разные слухи. Интересно, много там таких… наблюдательных?

Он словно угадал мои мысли и поспешил успокоить:

– Верхний этаж – это реабилитационный центр. Санаторий с лечением для бойцов Красной Армии и ветеранов. Нас там трое было на весь коридор. Скука смертная. И профессор еще такой дотошный… серьезный человек.

Снова улыбнулся. И снова словно через силу. Темные волосы острижены под полубокс. Над левым виском – старый шрам.

– Извините. Я не хотел вас пугать. Как-то само так получилось.

– Ничего.

– А вы давно в Энске?

Я задумалась. Давно ли? Наверное, я появилась здесь летом. Во всяком случае, я не помню эти улицы под снегом. И нежной апрельской зелени на ветках тоже не помню.

– Нет.

– Хотите, я покажу вам город?

Предложение застало меня врасплох. Ну откуда я знаю, хочу ли знакомиться с Энском ближе? Скорей всего, не хочу. Здесь даже в ясную погоду тяжело на сердце. Здесь у людей хмурые лица и никому нет дела друг до друга. Здесь чумазые мальчишки стреляют из рогаток по воробьям и попадают, а мужчины сюда не возвращаются: Энск – город женщин и больных стариков.

Летом было немного легче. Все-таки цвели какие-то одуванчики, астры в палисадниках. Но даже летом все было словно подернуто пылью. Я старалась, честно старалась примириться с этим городом: узкими улицами его окраин, пустырями на месте уничтоженных церквей, равнодушными и слишком спокойными жителями. Не примирилась, но нашла компромисс: и теперь много времени провожу на Татарской. Мои старики и инвалиды – тоже люди непростые. Но у них нормальные, человеческие лица, и им не все равно.

– Видите этот дом? – спросил мой провожатый, когда мы подошли к перекрестку. – Обратите внимание на наличники. Взгляните, там кораблик вырезан. У нас в городе таких домов несколько. Лучшими резчиками в прошлом веке считались те, что выполняли резьбу на барках, речных судах. Здесь, в устье Кошемки, была большая артель. Когда работы не стало, артельные мастера занялись наличниками. А в самом доме еще недавно жила пожилая учительница из младшей школы. Сейчас – не знаю, кто живет.

Мы вышли на пустырь.

Я решила блеснуть знаниями:

– Здесь была церковь. Ее взорвали в тридцатые.

– Да, маги настояли. Церковь и магия – вещи несовместимые, а тогда все словно с ума посходили, ожидая непременной идеомагической атаки. От которой надлежало защищаться.

Голос его стал жестким и холодным:

– Защищаться всеми доступными магическими средствами, согласно последним достижениям советской оборонной науки и техники…

Пустырь был как пустырь. В нем не ощущалось ни «развеянной благодати», о которой мне вчера рассказывала баба Клава, ни следов той оборонной магии, которую только что помянул мой провожатый. Ничего. А мы почти остановились в самом его центре. Здесь густо, в человеческий рост, стоял репейник и полынь. А дальше колыхалась под налетающим ветром почерневшая от холода крапива.

– Около церкви было маленькое кладбище. Мать меня туда приводила, показывала могилу прадеда. Сейчас пытаюсь вспомнить, где это место, и не могу. Где-то здесь. Могилы ведь тогда не уничтожили. Это уж потом все заросло. Ладно, идемте. А то мне кажется, что я снова вас пугаю.