У памяти свои законы

— Я очень скучаю без вас, — сказала она и покраснела. — Наверно, я легкомысленная нахалка, но правда, я очень скучаю без вас. — Она проговорила это и вдруг хихикнула от смущения Степкиным хихиканьем и тут же возненавидела себя лютой ненавистью. — Я знаю, я дура набитая.

Он взял ее руку — она обомлела от счастья, — сжал в своей большой ладони. Они долго стояли так — он держал ее руку и молчал, и она молчала, закрыв глаза от головокружения. А вокруг торжественно шумела заводская толпа.

Было двенадцать пятнадцать, когда из сборочного цеха выполз тепловоз с огромной цифрой «5000» на опоясывающем его транспаранте. Он был молод и элегантен. Черная шкура его еще не знала ни дождя, ни ветра, ни других природных явлений, которым ему придется сопротивляться в длинной предстоящей жизни. Он свистнул тонким голосом, будто заржал веселый жеребенок, приостановился, испугавшись криков людской толпы, встретившей его рождение, но понял, что это добрые крики мастеров, давших ему самостоятельную жизнь, и дальше пошел неуверенной, стеснительной походкой.

День рождения его был прекрасен — светило солнце в высоком небе и играло на гладком теле молодой машины, зеленые листья на деревьях шевелились под слабым ветром, бабочки порхали подобно ангелам, птицы распевали прозрачными голосами торжествующие песни, радио играло маршевую музыку. Толпа бурлила чувствами, приветствуя свое коллективное дитя, делающее первые шаги. А дитя, украшенное цветами, медленно шло в депо, чтобы набраться сил от потрясений сегодняшнего праздника, чтобы отправиться потом в большую дорогу для свершения полезных дел.

Нюрка и Михаил Антонович не разошлись, когда молодой тепловоз скрылся в депо, а вышли с территории завода и пошли по городской улице.

Михаил Антонович проводил ее до дома. Возле подъезда они встретили Степана, который тоже возвращался со своей работы. Нюрка не смутилась, распрощалась за руку с Михаилом Антоновичем и пошла со Степаном в комнату. Он ничего не заподозрил и просто так, из любопытства спросил:

— Кто это?

И тогда Нюрка сказала.

— Степушка, — сказала она, — милый, добрый, хороший человек! Степушка, выслушай меня...

— Ой, что случилось? — спросил Степан и окаменел от предчувствия внутренней боли.

— Я люблю его, — проговорила Нюрка и зажмурилась, ибо смотреть безвинному мужу в ясные глаза она не могла. Не от стыда она зажмурилась, а от жалости к чистому, честному, беззащитному в своем доверии к ней мальчику, который еще не знал в жизни ни настоящих огорчений, ни настоящего горя.

Он сначала не понял и даже засмеялся, сказав легкомысленным тоном:

— Кого? Этого старичка? — и вдруг прочел на ее лице приговор себе и не рассердился в первое мгновение, не оскорбился, а тоже пожалел себя испуганной жалостью, боясь перемены привычной жизни. До этой минуты все было хорошо, ясно и просто, несмотря на некоторые осложнения и мелкие ссоры, неизбежные во всякой семейной жизни, но сейчас — он понял — пришло непоправимое.

— Ты... ты изменяла мне? — спросил он, не глядя на нее, потому что лицо ее показалось ему нехорошим, плохим, незнакомым при всей знакомости черт, отстраненным от него, ее мужа, и обращенным вовнутрь себя, к эгоизму своей личности. — Изменяла?

Она хотела сказать, что душой уже давно изменила ему и что душевная измена равнозначна физической, но не стала ничего этого говорить, только покачала головой и ответила:

— Нет.

Он будто вздохнул с облегчением.

— Тогда бы я убил тебя.

— Убей, — покорно сказала она, — правда, убей, пожалуйста, как неверную жену, потому что я все равно тебе изменю. Я люблю этого человека и выйду за него замуж, я полюбила в первый и последний раз в своей жизни.

Он взглянул на нее страшными глазами и пошел к двери с изменившимся, твердым лицом.

— Ненавижу тебя, — сказал он. — А уж себя... презираю я себя, дурака.

Он ушел. Дверь закрылась, но Нюрка не испытала ничего — ни сожаления, ни раскаяния, только облегчение и успокоение.

— Какая же ты, в общем, скотина, — сказала она сама себе, но на самом деле не почувствовала угрызений совести и сказала это только так, неизвестно зачем. Сказала и пошла на кухню варить яйца — ей хотелось есть. Есть ей хотелось, она бы съела сейчас целую корову, такой у нее был аппетит. И все же в глубине души Нюрка не то чтобы презирала или осуждала себя, нет, но будто бы чувствовала не всю свою правоту по отношению к Степану.

Она сварила яйца, однако есть не стала, ей расхотелось есть, она вернулась в комнату и легла спать, хотя время для сна было неподходящее — еще светило солнце, день еще не закончил свою дневную жизнь. Но Нюрка уснула, будто после длительной физической, нелегкой работы, и пребывала во власти сна до вечерней, поздней темноты.

А проснувшись, увидела Степана, который сидел за столом, глядел на нее и плакал. Плакал он не явно, без слез на лице. Чужой человек, плохо знающий Степана, не догадался бы, что он плачет, но Нюрка была ему совсем не чужим человеком и знала, что Степан плачет скрытыми слезами.