У памяти свои законы

Как легко рассуждают люди о добре и зле! Каждый к своим интересам приспосабливает эти понятия, каждый клянется в верности добру. Но что такое добро и зло, если чувствительный Степан хочет этого добра лишь себе одному, если, любя, стоит там, у подъезда, ждет Нюрку, не понимая, что несет ей лишь зло? Ему мало своей доброй любви, он ищет награду за эту любовь и за свое понимание добра.

Михаил Антонович ополоснул под краном лицо холодной водой, подставил губы под быструю ее струю. Он пил и никак не мог напиться. Вода понимала его, он слышал ее успокаивающий голос, тихое ее бормотание и чувствовал ее ласку. Она несла ему успокоение, и, глотая ее крупными глотками, ощущая осторожное прикосновение к лицу, он сам наполнялся добротой и нежностью. Она ничего не просила взамен, она отдавала ему все, что могла отдать, и ничего не просила взамен. Она и не могла иначе, она служила одинаково всем людям, и люди принимали ее ласку, даже не задумываясь над ее самоотверженной добротой. Она служила всем одинаково, и злым, и жестоким, и хорошим, и плохим — всем людям и каждого хоть на мгновение наполняла нежностью и добротой. Не в этом ли истинное добро и истинная любовь — все отдавать и ничего не ждать, ничего не брать взамен?

Нет, ложь! Она злая, вода. Она только и ждет своего часа, чтобы разорвать трубы и затопить дома, улицы, людей. Оставь кран открытым — и она покажет свою доброту. Она зла, потому что равнодушна. Ей все равно, кому петь свою песню. Она одинаково дает жизнь и добру и злу. Нет, доброта не в том, чтобы поить всех без разбору...

Михаил Антонович отработал смену и с беспокойством поспешил домой. Но зря он спешил и беспокоился, Нюрка не встретилась со Степаном, он или не дождался ее, или усовестился и отправился своей дорогой.

А потом в этот день Михаил Антонович и Нюрка ходили на интересную кинокартину с участием уважаемого ими артиста Леонида Куравлева. Куравлев играл хорошо, вызывая у зрителей смех и слезы. После кино Михаил Антонович снова отправился в цех, чтобы присутствовать на производственном собрании, а Нюрка пошла домой, поцеловав его на прощание в правую щеку. Он тоже поцеловал ее в кончик носа, и они разошлись. Она обернулась, постояла, смотря, как он идет. Он тоже обернулся, помахал ей рукой и пошел дальше, совсем молодой, легкий, счастливый. Нюрка засмеялась от радости и, не торопясь, осторожно понесла в себе прекрасное дитя этого счастливого человека.

А Михаил Антонович посидел на собрании, в перерыве вышел покурить и вдруг почувствовал нестерпимую боль в животе. Он пошатнулся, хватая руками воздух, и понял, что умирает. Кто-то довел его до стула, кто-то принес воды, кто-то крикнул: «Врача быстрее!» Михаил Антонович испугался, что его отправят в ненужную больницу или задержат здесь и он не успеет из-за их заботы добраться до дому.

Боль нестерпимо давила его, всю жизнь он лечил свои военные раны, боясь именно этого мгновения, когда болезнь устанет тлеть в его теле и вспыхнет последним смертельным огнем. Он знал предел своей жизни и, если бы не было Нюрки, ждущей его, умер бы сейчас на руках товарищей, не обременяя их зовом бесполезного врача. Но он не смел тут умереть, не произнеся Нюрке вечных слов.

Михаил Антонович превозмог себя, преодолел боль, сказал окружившим его людям: «Пустяки! Ерунда какая-то!» — и пошел от них прямой походкой бывшего солдата. На воздухе в темноте заводской тишины ему и вправду стало легче, и Михаил Антонович засмеялся над своим страхом смерти, посидел и побрел осторожной походкой к проходной. Но не дошел, почувствовал холод в ногах, окаменелость в затылке и упал, с удивлением сказав самому себе:

— Вот это ты учудил, Михаил Антонович...

«Скорая помощь» отвезла его в больницу, чтобы сделать срочную операцию, а знакомые товарищи по его просьбе аккуратно сообщили Нюрке о происшедшей беде.

Несчастная Нюрка не спала ночь. А рано утром, уставшая от слез, она собрала передачу для Михаила Антоновича — немножко винограду и сосательных конфет «Театральные», которые Михаил Антонович уважал более других лакомств, — и измученными ногами направилась в больницу.

Она встала в очередь к окошку, щурясь от утреннего солнца, которое светило из высокого окна прямо ей в глаза. Оно грело Нюркино лицо последним осенним теплом, согревая ее не только снаружи, но и внутри.

Уже подойдя к окошку, Нюрка почувствовала, как шевельнулся у нее в животе ребенок. Он постучал из своего гнезда, напоминая о том, что ему надоело сидеть в сырой темноте и хочется вести самостоятельное существование на теплом светлом воздухе. Нюрка охнула, улыбнулась ему и замешкалась перед окошком.

— Ну, ну, поживее, девушка, — сказал из-за окошка не грубый, но и не ласковый, а деловито-усталый женский голос.

— Сейчас, извините, — проговорила Нюрка и сунула в окошечное отверстие свой сверток и записку для Михаила Антоновича и отошла в сторонку ждать ответ от любимого человека.

Ждала она недолго, самую малость, тот же усталый женский голос позвал ее, и Нюрка увидела в окошке худое лицо худой старой женщины. Женщина спросила: