У памяти свои законы

Баня дрожала и гудела. Из окон вырывался пар и устремлялся к небу, будто именно здесь, в этом доме, изготовляли поточным методом облака и без промедления выбрасывали их в мировое пространство.

Стон стоял в мужской парилке. Тут состязалась в выносливости чемпионы банного дела, яростно стегая себя вениками. Матвей отваживался, взбирался с чьей-нибудь помощью на самую верхнюю полку и кряхтел там в сладком изнеможении.

Провинциальная послевоенная баня! Это целый мир, неповторимый в своей удали и жизнелюбии. Неистово стегают себя солдаты, бывшие фронтовики, иссеченные шрамами и рубцами — следами ранений.

— Это где тебя?

— Под Сталинградом. А это Днепр форсировали.

— А меня в Венгрии шмякнуло, — хвастается кто-то. — На Балатоне. Кто был в Венгрии?

— Ну, я.

— Венгерочки симпатичные.

— Ничего, черненькие, вроде наших украинок, бровастые.

— Всякая нация по-своему красива.

— А по мне, лучше моей Таньки нету.

— Эй, поддай пару, ну!

Весело, хорошо в парилке.

Возвращаясь из бани, Матвей неизменно приносил конфетку соседской девочке Машеньке. Машенька приходила к нему на свидание под черемуху. Сидела на скамеечке, которую Матвей сколотил, болтала ногами и пела популярную песню «Парень я молодой, а хожу-то с бородой».

Маше было три года, она отличалась веселостью и доверчивостью к людям.

Он играл в ее игры, в «папу-дочку», послушно пеленал куклу, укладывал спать на траву. Маша заставляла его петь колыбельную, но колыбельной он не знал, вместо колыбельной затягивал: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля». Однако Маша сердилась, называла его бестолковым и в наказание таскала за нос. Она не понимала его уродства и даже считала, что он нарочно так устроился — кататься на тележке.

Машин отец был летчиком, мать работала продавщицей в магазине. Магазин помещался на углу Овражной, недалеко, так что мать не боялась оставлять Машу одну, прибегала навестить, или Маша сама ходила к ней. А потом играла с Матвеем, заставляя его превращаться то в продавца, то в покупателя.

Маша была первой, кому Матвей самостоятельно сшил обувку. Мужик он был смекалистый, сапожное дело осваивал быстро, уже никакого труда не стоило ему отремонтировать старую обувь. Но вот сшить сапоги или дамские туфли — этого пока не умел. И хотя не умел, все же задумал сделать Маше подарок — изготовить новые ботиночки.

Ботиночки получились отменные, маленькие, аккуратные, веселые, как игрушка. Он поставил их на Машино окошко и притаился за сараем, выжидая, что она будет делать. Маша играла на улице, прибежала на минуточку, но Матвеева подарка не заметила и убежала опять. Скоро мать пришла и тоже не увидела, ходила около и — будто ослепла. Матвей устал прятаться и отправился к себе в комнату отдыхать. Обнаружил ботиночки Машин отец. Догадался, чей это подарок, и пришел благодарить Матвея.

Однако ботиночки не пришлись Маше впору. Опозорился Матвей, первый блин и вправду получился комом: вроде бы по мерке шил, а жали.

Маша прожила на Овражной недолго. Через полгода ее отца перевели в другой город. В сарае среди всякого хлама, оставшегося после них, Матвей нашел и свой неудачный подарок. Он вытер с ботиночек пыль, отнес к себе: пусть лежат как память.

Водку пить Матвей бросил, хотя иногда и выпивал в одиночестве, запершись в комнате. Однако теперь водка не помогала забыться: он обмякал телом, но мыслями трезвел. Мысли будто обострялись, голова становилась ясной, а ведь он и напивался-то для того только, чтобы не тело ублажать, а затуманить голову.

Все у него отныне было: и жилье приличное, и работа удобная, и зарплата неплохая, а душа так и не успокоилась — тоска как жила, так и продолжала жить, словно поселилась там с постоянной пропиской. Что человеку надо? Ведь теперь он не оттого страдает, что вынужден жить калекой, нет, иная в нем тоска — неназванная. Ощущение вины перед Аленой и сыном Егоркой не покидало его. Хотя в чем он виноват? В том, что избавил от своего присутствия? Конечно, ему, наверно, было бы с ними легче и удобнее. А им? Нет, правильно он сделал. Пусть спокойно живут, забывая его, думая, что он вечным сном спит в далекой могиле. Хорошо бы, конечно, хоть одним глазком увидеть их, но как?

Это желание — увидеть Алену и сына — не оставляло его. Он долго думал и решил тайно съездить в родную деревню. Он все рассчитал: рассчитал, что рано на рассвете доберется до Ведьмина холма, откуда видна вся деревня, и хоть издалека поглядит на свой дом.

Так Матвей и сделал.

На родную станцию он прибыл ночью — специально подгадал, чтобы не встретить знакомых. Вышел из вагона и сразу узнал родной воздух родных мест. Люди думают, что воздух во всех городах, деревнях и местечках один, а на самом деле он всюду разный, наподобие того, как разны запахи в различных домах и квартирах. А уж запах родной земли, маленького того клочка, где человек увидел белый свет и красное солнышко, где топал слабыми ножками, постигая первые премудрости жизни, неповторим, незабываем, как материнское дыхание.