У памяти свои законы

Кабинет бывшего майора был тесный, прокуренный, все дымили, но больше всех, наверно, дымил сам директор, окно же почему-то не открывалось, было навечно забито огромными гвоздями. Кабинет небольшой, а стол огромный, широкий, как железнодорожная платформа, Директор восседал за ним, как бог-громовержец. Он был грузен, крупен в плечах и груди. Голос имел густой, властный, как и положено большому начальнику. Из-за стола не выходил, будто приклеен был к стулу.

Разговор с портными рассердил его: даже голос охрип от крика. Они выскочили из кабинета так стремительно, что чуть не опрокинули ожидавшего за дверью Матвея.

— Можно? — входя, спросил Матвей.

— Въехал ведь, чего спрашиваешь? — сказал директор и поморщился; не понравился ему Матвей. Лицо синее, пропитое, глаз злой, гимнастерка хоть и стирана как будто, а лоснится от грязи. «Нет, такого винно-водочного добра нам не надо», — хотел он сказать, но, слава богу, не сказал. Ткнул пальцем в сторону часов на стене:

— Медленно двигаешься, дружок, на полчаса опоздал.

Налил в стакан воды из графина, выпил залпом, еще налил, снова выпил и, упершись большими руками в стол, опять воззрился на Матвея, который хмуро глядел на него снизу своим единственным глазом.

— Телега-то у тебя скрипит, смазал бы.

— Смажу, — угрюмо сказал Матвей.

— Сам сколотил?

— Нет, из Америки выписал, — сердясь, ответил Матвей. Его раздражала бесцеремонность этого человека: разговаривал, будто был не директором сопливого какого-то комбината бытового обслуживания, а командиром дивизии или министром союзного значения.

— Из Америки — хорошо. Однако небось дороговато?

— Я богатый, штаны продал, мильон получил.

Ответ Матвея рассмешил директора. Что-то вдруг понравилось бывшему майору в безногом инвалиде — то ли независимость в голосе, то ли злость в глазу. Он засмеялся, сказал:

— Ловкач ты, погляжу. И анкета у тебя — мечта. Одни «нет». Ни родственников, ни папы, ни мамы, ни местожительства, ни имущества. Одним словом, отсутствие всякого присутствия. «Не был», «не состоял». Может, ты и не родился?

— Все может, — ответил Матвей.

— Удобно устроился. Ну, хорошо, оформляйся, иди в кадры. Но учти — без этого. — Он щелкнул себя по шее. — Ни грамма. Ты в зеркало когда-нибудь гляделся? Физия-то пропитая, голубчик.

— Я тебе не голубчик, — сказал Матвей. — Когда я на фронте этой самой физией землю пахал, ты где был?

— Далеко! — Директор засмеялся. — Однако не ругайся, береги здоровье. Что делать-то умеешь? Куда тебя определить?

— Все могу: замки чинить, кастрюли лудить.

— Нет, этого нам не надо, — со свойственной ему категоричностью сказал директор, — нам сапожники нужны, обувщики. В обувную мастерскую пойдешь, вот куда. Будешь человеческие ноги украшать. Теперь ты цену им знаешь. Ничего, научишься!

Так Матвей стал работать в сапожной мастерской. Бывший майор был прав: Матвей знал цену человеческим ногам.

Поначалу Матвею выделили для жилья закуток в общежитии железнодорожных рабочих, но там ему было неудобно, и он снял угол у комендантши этого общежития, а через несколько месяцев, как инвалид войны, получил отдельную комнату на Овражной улице. Ему понравилась эта улица своим негородским обликом. Заборы, сады за ними, собаки, гуси, щиплющие траву на дороге, — настоящая деревенская картина, настраивающая на тихий лад.

Дом, в котором Матвею выделили комнату с отдельным ходом, принадлежал когда-то школьной учительнице, погибшей на фронте, и ныне являлся собственностью городского отдела коммунального хозяйства. Перед Матвеевым окном росли два куста малины и старая черемуха — тенистый самостоятельный уголок, где Матвей любил отдыхать.

6

Матвей прижился в Красновидове. А поскольку человек ко всему привыкает и все превозмогает, то со временем и Матвей приспособился к своему инвалидному состоянию. Он будто бы стал забывать, что когда-то бегал на двух ногах, — нынешнее состояние было естественным для него, уже не затрудняло движений, не отнимало мыслей. И в городе к нему привыкли, общались как с обыкновенным человеком, не делали вид, будто не замечают его увечья, а в самом деле не замечали.

Улица Овражная, на которой жил Матвей и которую потом назвали в честь погибшей учительницы улицей Марии Харитоновой, оказалась не такой уж тихой, а очень даже веселой. Чуть ли не каждую субботу тут справляли свадьбы: нахлынули с войны солдаты-победители, вот и окрутили их засидевшиеся девки. Свадьбы были знаменитые, шумные, как и положено, с песнями, плясками.

Впрочем, не только свадьбами славилась эта улица. В самом конце ее, у оврага, помещалась баня, двухэтажный каменный дом старой постройки. Горячая вода тут не всегда была, а по расписанию. Поэтому в дни горячей воды улица шумела, гудела, как в праздник. Народ выстраивался в длинную очередь задолго до открытия, Матвей тоже занимал очередь, хотя по инвалидности мог бы пройти и так, но ему интересно было потолкаться среди людей, почесать язык, послушать разговоры: умственно полезно и душе хорошо.