У памяти свои законы

Она паслась возле склада. Она была норовистая, с характером: ни к кому не подходила, и никто не мог к ней подойти с тех пор, как помер бывший завскладом. Так и бродила по поселку и окрестностям в гордом одиночестве, не признавая никого. Однако к Фролову подошла сама, ткнулась мордой в его шинель и тихо заржала, когда он легонько потрепал ее по длинной красивой шее.

Она заржала по-молодому, ласково и грустно. Фролов и не почувствовал сначала эту грусть и отошел в сторону, но потом что-то кольнуло его в сердце, и он вернулся, посмотрел в ее печальные глаза и понял нечто, что словами не смог бы пересказать, но что вошло в него, как входит в человека запах, воспоминание или боль, понял — будто все живое на земле связано какими-то своими неясными нитями. От его шинели еще пахло войной, лошадь сразу учуяла окопный дух, который, значит, въедается, как пыль, не столько в тело, сколько в сердце солдата, даже если этот солдат вот такая вот четвероногая животина.

Теперь, когда Фролов появлялся на складе, Солдатка встречала его тихим ржанием, терлась мордой о шинель и ждала ответной ласки с его стороны. Он хлопал ладонью по ее костлявому седому крупу, пыль так и летела от нее, словно от завалявшегося в казенном заведении ковра.

Фролов нашел скребницу, щетку, вычистил и отмыл в речке старую Солдатку, которая, выйдя из воды, вдруг по-лебяжьи выгнула тонкую, высокую шею, так что грива распушилась на ветру. Гладкая мокрая шкура ее переливалась на солнце. Солдатка кусала хрупкие, в белой пене губы, косила фиолетовым глазом и легкой походкой шла за Фроловым через весь поселок к складу.

На ночь Фролов запер ее на складском дворе, чтобы она не болталась без пригляда: у каждого должен быть свой дом. У нее — свой, у него — свой.

Впрочем, своего дома в прямом смысле у Фролова не было. Казенную квартиру ему не дали, обещали выделить в будущем времени, а покуда он снял комнатенку у бабки Филипповны.

Бабка жила возле самой станции, довольно далеко от склада, так что на работу Фролову приходилось добираться на автобусе. Неудобно это было. Но Фролов нарочно снял комнату в этом районе, затем именно, чтобы добираться к складу на автобусе. Всяк человек устраивается в жизни, как ему удобнее, и Фролову такое неудобство, с автобусом и прочее, на самом деле оборачивалось большим удобством.

Люди не советовали ему селиться у бабки Филипповны: замечались за нею разные странности. Так-то она вроде нормальная, но только разговор у нее один — о сыновьях, погибших на фронте в самые последние дни войны. Однако горестные бабкины разговоры на Фролова не шибко действовали: он за войну не то чтобы очерствел к людскому горю, а отупел словно. Будто оглох с того дня, как увидел еще в самые начальные дни войны в смоленской деревне на черном пепелище махонькую девчушечку, до того махонькую, что еще не научилась сама утирать себе сопли. Вместо платьица она была крест-накрест перевязана шерстяным платком. Один конец платка по земле волочился. Девчонка наступит на него — и кувырк, хлоп на голую попку или носом в черную золу. Поднимется — и снова кувырк. Вроде бы и смешно. Но не смешно, а очень страшно, потому что ходит она по развалинам своей избы и ладошками хлоп-хлоп. Будто бы комарика ловит или, может, играет в ладушки. А рядом, на солнцепеке, лежит ее мать, тоже совсем девчушечка, лет двадцати, не больше. Спокойно лежит, не шелохнется, в небо смотрит раскрытыми глазами. Любуется синим небом... Увидел эту картину Фролов и уж забыть не мог. Чего только не нагляделся на войне, а страшнее видения не было для него, чем эта девчушечка и ее молоденькая мертвая мамка...

Так что бабкины разговоры хоть и печальны были, но уж не жгли фроловскую душу. Поселился же он у бабки в такой дали от работы затем, что хотел быть поблизости от Насти. Бабкин дом стоял аккурат напротив автобусной остановки, а Фролов разведал, что Настя каждое утро в определенный час приходит сюда и едет в поселковую баню, где служит в должности кассира.

В первое же утро своего нового местожительства Фролов проснулся рано, сел у окна и стал держать под наблюдением остановку. Его расчет оправдался: в семь часов восемнадцать минут на дороге показалась Настя. Фролов накинул шинель и безразличным шагом, как посторонний человек, вышел из избы. Сердце его стучало, будто шел он на боевую операцию. Была Настя одета по-городскому, чистенько, не в платке и не простоволосая, а в коричневой шляпке с черным цветочком. Фролов и без того, приближаясь к Насте, чувствовал себя так, словно с каждым шагом становился ниже ростом, а эта шляпка с черным матерчатым цветком прямо-таки подавила его, будто он дошел до такого нахальства, что примостился ухаживать не за ровней себе. Однако Фролов преодолел это чувство и уверенной солдатской походкой подошел к остановке.

Настя сразу узнала его и очень удивилась.

— Интересно, — сказала она, — откуда это вы взялись? Разве не уехали? Или из наших мест родом?

— Ага, из ваших, — ответил Фролов.