У пирамиды

Он уже наступил — и вместе с тем он, конечно, еще только должен наступить, до него еще идти и идти, бороться и бороться. Т. е. история одновременно заканчивается и продолжается. С одной стороны, «социализм в основном построен», с другой стороны и в соответствии со знаменитым тезисом Сталина, «классовая борьба по мере приближения к бесклассовому обществу обостряется». Казалось бы одно исключает другое. На самом деле — и в этом парадоксальная логика тоталитарных режимов — одно невозможно без другого; пафос борьбы и инсценировка «примирения противоположностей» — это две стороны одной медали; единство «динамики» и «статики». Сталинский фикционализм расцветает вместе со сталинским террором. Т. е. днем советские люди (якобы) поют и веселятся, ходят на демонстрации и живут в самой счастливой стране, а ночью (на самом деле) дрожат в ожидании ареста и прислушиваются к шагам на лестнице. Иными словами, там где наступает «рай», там наступает и «ад», с той оговоркой, конечно, что рай пародийный, ад же настоящий. Завершение истории оборачивается загробным царством, Jenseits. Так и в нацизме есть эта дневная и ночная сторона, Бухенвальд соседствует с Веймаром.

Но есть одно существенное отличие. Эта ночная сторона в нацизме становится в какой-то момент доминирующей, ад как бы захлестывает рай. Это происходит в конце войны, когда становится понятно, что выиграть ее не удастся. Когда рейх гибнет и райский сад исчезает под бомбами, Гитлер, как известно, инсценирует «гибель богов». Если уж не удалось «Царство Божие на земле», то пускай удастся по крайней мере конец света. Эсхатология превращается в апокалипсис. Если не удалось построить «новый мир», то следует по крайней мере «разрушить до основания», а еще лучше сжечь старый. (Стихия огня вообще основная стихия нацизма). Таким образом, история заканчивается в нацизме как бы двояким образом — и как «золотой век» и как «огнь с небес».

С тех пор прошло шестьдесят лет, и после смерти Сталина тоже прошло уже больше полувека. И вот теперь, когда закончились, так сказать, и сама трагедия и последовавшая за ней, как в античном театре, сатирова драма послесталинского коммунизма (и трагедия и фарс, и усы и брови…), становится понятно, что это разыгранное в середине двадцатого века завершение истории дискредитировало саму ее идею. Т. е. эта лежавшая в основе тоталитарных режимов вера в историю-избавительницу, в историю как спасение утрачена. Она дошла до своего логического предела или, если угодно, до абсурда и потому более невозможна. В этом, именно в этом смысле, можно и должно говорить о конце истории. История, разумеется, не кончилась, но История с большой буквы, история-смыслоподательница, мать-история завершилась, богиня История умерла. Gott ist nicht, tot, aber die G"ottin der Geschichte ist gestorben. Поэтому можно сказать, что мы, люди пост-тоталитарной эпохи, живем наконец в «неинтересное» время. Лично я считаю, что нам очень повезло.

Современный «образ мира»: действительность [21]

I. ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ КАК ИСТОРИЧЕСКОЕ ЯВЛЕНИЕ

«Сама природа, говорит Шиллер, есть лишь идея нашего разума, чувственно невоспринимаемая».[22] Что верно по отношению к природе, верно и по отношению к действительности. Существуют цветы, деревья, горы и облака — не существует, строго говоря, никакой «природы». Существуют цветы, деревья, железные дороги, дома — не существует, строго говоря, никакой вообще «действительности». «Действительность» — строго говоря — есть лишь идея, представление, понятие.

Как всякое понятие, понятие действительности может иметь разные значения. Оно может быть ясным и отчетливым, может быть расплывчатым и темным. Существует философское понятие действительности — и его модификации у разных авторов. Но существует и нерефлексированное, наивное, общедоступное и повсеместно распространенное понятие действительности; оно-то и интересует нас в первую очередь.

Действительность есть представление; она существует, поскольку я ее мыслю. Я мыслю ее, однако, не зная, что мыслю.[23] Потому что если я сознаю, что мыслю, т. е. сознаю себя самого и совпаду с самим же собою, она тут же сделается сомнительной — как и все прочие общие понятия. Она относится к тем представлениям, которые Поль Валери так удачно сравнил с «легкими досками», перекинутыми через бездну: лишь очень быстро можно бежать по ним, стоит остановиться и спросить себя, что же они собственно значат — и вы тут же провалитесь в эту бездну загадочного.[24]

Наоборот, если я бегу достаточно быстро, то никаких загадок, конечно, нет, и говоря о действительности, я, в общем, знаю, о чем говорю, как и мои собеседники знают, в общем, о чем говорю я.