У порога

— Доннер-веттер32! — стукнул ладонями по подлокотникам кресла митрополит. — Вроде и неглупый местами муж, а иногда такую несуразицу брякнешь, что и младенец не догадается сморозить! Ты только приди в точно указанное время, а уж, как оповестить об этом делегатов — не твоя забота.

— Ага! — дошло, наконец, до Валерия Васильевича. — А вы, стало быть, к этому времени и делегатов всех соберете под благовидным предлогом, и ещё, небось, телевидение пригласите для массового охвата аудитории.

— А, то! — расцвел в улыбке бывший старлей. — Был бы жив Ленин, он бы непременно перефразировал свои слова о том, что «важнейшим искусством для нас является кино», добавив туда «телевидение».

— Вообще-то эти слова сказал Луначарский, но народная молва упрямо приписывает их вождю мирового пролетариата. А я бы к этой фразе добавил еще и слово «интернет».

— Истинно глаголешь, сыне мой, — задорно подмигнул в ответ священник, без спросу ухватившись за второй, а по сути, за четвертый стакан.

— Ладно. Уговорил. Заявки начнут принимать в 12 часов, если я не ошибаюсь?

— Верно, — кивнул старец, прихлебывая чай уже неторопливо.

— К 12.00 подъеду, так уж и быть. Но дозволь задать вопрос?

— Дозволяю, — милостиво разрешил служитель христианского культа.

— Почему ты сам, отче, не выставляешь свою кандидатуру? Мнится мне, что многие бы согласились проголосовать за тебя.

Митрополит отставил от себя недопитый стакан и нахохлился, как старый и мудрый ворон, сидя на ветке дерева под занудливым осенним дождем.

— Мы, помнится, уже затрагивали этот вопрос на прошлой нашей встрече, — нехотя произнес Евфимий.

— Затрагивали. Вскользь, — утвердительно качнул головой Афанасьев. — Но ты, отче, тогда отделался от меня словами об отсутствии твоей кандидатуры среди возможных претендентов. И теперь я хочу получить от тебя ответ в развернутом виде, — настойчиво произнес он.

— Что ж, изволь, — пожевал митрополит губами в раздумчивости. — Иногда и лицу духовного звания надо исповедаться перед паствой. Думал я об этом. Много думал. Зудел червячок тщеславия, признаюсь и каюсь. Но чем больше я думал, тем меньше нравилась мне эта затея. Не по мне ноша сия. Не знаю, как и объяснить-то по годному, — огладил он свою бородищу (верный признак неуверенности и сомнений). — Суетно всё это для души моей. Да и страшно, честно говоря.

— Чего же ты страшишься? Того, что постигнет участь Алексия II? — удивился диктатор. — Офицеру, даже и бывшему, не положено бояться подобных вещей.

— Не то говоришь, генерал, — поморщился церковник. — Не смерти страшусь я. К смерти каждый христианин приуготовляет себя, как к одному из таинств, ниспосланных нам Господом нашим. Но боюсь её подлости, способной ударить в спину. А ещё боюсь слабости своей. Ведь, стань Патриархом, смог ли бы я удержать в чистоте не токмо тело, но и душу свою от соблазнов мирских? К тому же, как ни крути, а должность сия скорее административная, нежели пастырская. Понимаешь о чем я реку?

Афанасьев согласно кивнул, примеряя на себя всё сказанное. Возможно, митрополит и сам догадывался, через что порой приходилось переступать неоднократно человеку, сидящему напротив него. А священник тем временем продолжал тихо журчать голосом:

— Будь я, хотя бы на десяток лет моложе, может и не отринул от себя стезю эту, ибо велика сила соблазна властию. Но отгорело всё. Не моё это и не по мне ноша сия. Сейчас же я на своем месте, хоть и тяжко иногда тоже приходится. И в дела мирские вникать и епархии объезжать, строжа клир и монасей, не соблюдающих порой Закон Божий со рвением. Иной раз мыслишки одолевают: «Не бросить ли всё и удалиться в дальний скит, дабы полностью отдать себя молитвенным бдениям». Вот и не пойму, то ли стар стал и поглупел изрядно, то ли наоборот, ума-разума набрался под конец жизни. Вечером глаза закрою: «Спасибо, Господи, что дал ещё один день прожить на белом свете!» Утром глаза открою и опять: «Спасибо, Господи, что дал пережить ещё одну ночь и ещё один день походить по свету белому!» Вот так вот, а ты мне тут про патриаршество толкуешь, — закончил он, улыбаясь в бороду, и лучики морщин на его лице подтверждали истинную правоту сказанных слов.

Помолчали немного, думая каждый о своем. Затем старик, словно встрепенулся и стал собираться на выход. Вставая с кресла и беря в руки пастырский посох, опять напомнил, как нерадивому школяру:

— Так не забудь же, к 12-ти ждем тебя со братией и со мирянами.

— Ну, что вы право, отче?! — скорчил недовольную гримасу Афанасьев. — Сказал же, что приду, значит приду.

— Ладно-ладно, не ершись! — опять улыбнулся Евфимий, осеняя диктатора крестным знамением.

IV.