У пределов мрака

Я вошел и позвал хозяина, так как за прилавком никого не было. Потом я заглянул в заднее помещение. Тишина. Темные комнаты с красными бликами на стенах. Ни одной живой души. Помещения в духе Рембрандта населяло только призрачное пламя.

Я взял несколько пирожков, не оставив деньги, объединив грех обжорства с грехом воровства. Когда я вернулся через некоторое время, так как меня терзал неоплаченный долг, на мой призыв снова никто не откликнулся.

Никаких лакомств на полках не оказалось, как, впрочем, и должно быть в призрачной кондитерской.

Он покачал головой — привычный жест, чтобы прогнать меланхолию.

Я заметила, что у него в руке была чудесная сумка, набитая воспоминаниями и тоской вместе с его прошлыми увлечениями, от чар которых он не мог избавиться никакими заклинаниями. Там находились Чосер, Диккенс, картинки Эпиналя[68], одна очень старая книга…

— Смотри, — сказал он, — я тебе подарю самую красивую эпинальскую картинку, способную очаровать глаза и сердце и удивительно правдоподобную — это «Красавица и чудовище».

Он повлек меня через готический пейзаж. В ноябрьских сумерках часовня Матери Семи скорбей светилась подобно не очень яркому маяку.

Низкие, на уровне земли двери, у которых задвижками и запорами служили инструменты пыток; высоко над землей стены прорезали узкие окна, зарешеченные, словно в надетых проволочных масках, над которыми висели пышные гербы.

Мы приняли правила игры, удивительно отчетливо вспоминая тексты и действия, восстанавливая цепочку времен в их странной последовательности.

Как в прошлом, он принялся жонглировать голубками и вампирами, демонами и девушками-цветками, софизмами и символами, рыбками и числами, солнечными лучами и тенями. Его действия казалось мне настоящим фейерверком!

Блестящая вариация на старую тему эмоции, которую извлекаешь из прошлого невредимой, трепещущей, со всеми ее умолчаниями и паузами.

На мою долю оставалось волшебство.

Вернулись наши каравеллы радости и их спасительные гавани; замок Тристана причалил к венецианской набережной, засверкали аметисты, появились тени, дорогие для тех, кто любит приключение; возродилась душа книг, аромат чая, тяжелый запах хищников. Душа моего старого платья из китайского шелка, аромат лотоса и дымок опиума; призраки с пьяного корабля, напялившие на себя маски селедок.

— Я вижу, — сказал он, — вижу привал на краю майской ночи, браслеты из ягод боярышника на твоих детских запястьях. Новый год, туманный, красный и зеленый на морском берегу…

Из дней нашей юности, брызжущих счастьем, мы создали калейдоскоп роз, таких ослепительных, что на наших глазах выступили слезы, но мы продолжали смеяться. Бедные иллюзионисты, наши трюки оказались неудачными…

Тогда наши души принялись играть на арфах, и это оказалось роковой ошибкой; наши сердца, лишенные балансира, очутились на натянутом над пропастью канате. Жуткое достижение!

В этот момент чудесная фантасмагория оборвалась, мы вернулись на землю. Судя по всему, весьма своевременно.

Он спросил меня:

— Ты счастлива? У тебя есть друзья? Есть цветы? Конфеты?

Я убедила этого багдадского принца, что все это у меня есть. Он был разочарован — бесконечно, до страдания, так как хотел видеть меня одинокой и лишенной всего, чтобы иметь возможность одарить меня всеми мыслимыми радостями.

Чтобы отвлечься, он спросил у меня, не существовал ли когда-то в этом месте колдовской тупик.

Это можно было расценить, как нахальство — ведь неподалеку отсюда находилась улочка Дьявола.

— Что ты помнишь об этом, девочка?

— Я помню больше, чем могла бы запомнить за сотню лет.

— Стареть… Нет, нужно идти вперед, дитя мое.

Мы по-прежнему находились на извилистой улочке возле собора, башня которого закрывала небо, но под нашими ногами искрились россыпи звезд.

— Стареть…

Я снова с ужасом услышала глубокие звуки хрустального рога, которые донес до меня морской ветер, и я поняла, что тот, кто столько лет находился рядом со мной как мой немного загадочный спутник, был бессмертен.

Я увидела, что у него одно крыло белое, а другое черное.

Из своих крыльев он сделал для меня колыбель и принялся баюкать меня в этой колыбели.

Я задремала; он поцеловал мой лоб, мои губы, мои веки, поцеловал, может быть, несколько дерзко, но, скорее, с благоговением, словно перекрестил меня.

Но реальность была одновременно сном. За решеткой, окружавшей богатый особняк, дремал шекспировский сад.

Рядом с монастырем, прислонившись к нему, возвышалась изящная молельня XVIII века. Под аркой золотого винограда стояла девственница в платье для причащения. На цепочке у нее на шее висело наивное перламутровое сердечко.

Как бы это ни показалось невероятно, но из древних камней полилась музыка. В тени древних стен, сопровождаемая журчанием фонтана, зазвучала прелюдия Баха.

Он сказал:

— По этим улицам ходило множество одухотворенных личностей. Как только ты появляешься здесь, они окружают тебя, ты оказываешься во власти магии. Разве не волшебство привело тебя ко мне, мое юное создание?