У птенцов подрастают крылья

— А это уж само собой разумеется, — охотно согласился Михалыч. — Ей я выражу свою особую благодарность.

Обед действительно был очень вкусный, настоящий праздничный обед, так что мы с Сережей под конец, когда подали сладкое, даже ремни распустили, чтобы больше поместилось.

После обеда Михалыч, как всегда, ушел к себе в кабинет, чтобы кое-что «обдумать». На этот раз его «думы» сопровождались таким богатырским храпом, что даже привычная к этим звукам мама и то поражалась.

— Нет, это он не спит, нарочно выделывает, не может же спящий такие рулады выводить!

Мы с Сережей специально ходили в кабинет проверить. Михалыч спал непробудным сном.

«Обдумав» все, что полагается, Михалыч встал, попил чаю, надел свой лучший костюм, чтобы идти в народный дом на спектакль. Мама и тетка Дарья тоже приоделись.

Проще всего нарядиться оказалось нам с Сережей. Мы почистили щеткой наши школьные гимнастерки, начистили до блеска башмаки, смочили водой и причесали волосы — вот и готово дело.

Дом решили запереть. А чтобы кто-нибудь в него не залез, поручили охрану старому Джеку. Он улегся на коврик в передней, всем своим видом показывая, что злоумышленник сможет проникнуть внутрь дома только через его труп. Это и впрямь соответствовало истине: Джек спал всегда так крепко, что через него, как через труп, можно было не только перешагивать, по весь дом вынести, — все равно бы не проснулся.

Итак, дом под надлежащей охраной, значит, можно идти наслаждаться искусством. Мы всем семейством двинулись мимо церкви Николы, через переулок, прямо к нардому. Вышли из-за угла и остановились, пораженные невиданным зрелищем.

В темноте осеннего вечера здание нардома сияло голубым электрическим светом. Даже подъезд был освещен. Даже перед домом на улице ярко горел электрический фонарь. Он, как в зеркале, отражался в огромной луже и предупреждал прохожих об опасности утонуть в грязи у самых дверей, ведущих в «храм искусства».

Мы благополучно миновали эту опасность и очутились в народном доме. Всё в нем было ново и необыкновенно: и раздевалка, и лестница, ведущая наверх, в зрительный зал. Она была устлана чудесным мягким ковром-дорожкой.

Зеркала на стенах отражали горящие голубым светом бра. Картины изображали обнаженных красавиц то у фонтана, то на ложе, укрытом шелками и бархатом.

Только тетка Дарья не одобрила содержание картин. Глянула на вакханку, срывающую гроздь винограда, даже отвернулась и плюнула прямо на роскошный ковер:

— Тьфу ты, пакость какая! Будто в бане, и не стыдится, бесстыжая!

Михалыч хотел тут же рассказать ей кое-что о правах и свободе искусства, но Дарья его и слушать не стала.

— Уж лучше молчал бы! — сурово отрезала она и гневно отвернулась в другую сторону.

Там ее взор встретился со стыдливо потупленным взором Афродиты, выходящей из морской пены.

— И тут такая же бесстыжая! — воскликнула Дарья.

Михалыч безнадежно махнул рукой:

— У вас, сударыня, прямо средневековый взгляд на искусство. Вам бы в инквизицию. Взять бы все эти картины — да на костер.

— Вот это верно, в костер бы их! — обрадовалась Дарья. — Самое милое дело! Так бы и заполыхали!

Михалыч больше пререкаться не стал. Мы вошли в зрительный зал и заняли места. Всё было новое, нарядное, необычное. Даже занавес совсем другой. Прежде был какой-то красноватый, с цветами понизу. Он частенько, доползши до середины, дальше никак не хотел подниматься. Тогда на сцену, к радости всех мальчишек, вылезал столяр Кондаков с лестницей-стремянкой, лез по ней вверх, что-то подправлял, и после этого занавес уже без всяких задержек взвивался.

Теперь занавес был новый, раздвижной, темно-синего цвета. А внизу вместо цветов — силуэт птицы, ну совсем как в Художественном театре. Только птица была, пожалуй, другая. Я решил, что это ворона, а Михалыч настаивал, что грач. Так мы и не договорились.

Очень быстро весь зал наполнился людьми. Все уселись. Многие же, кому не хватило мест, стояли вдоль стен.

И вот, совсем как в Художественном театре, свет стал понемногу меркнуть, меркнуть и, наконец, погас. И тогда раздвинулся занавес.

Шепот восторга, как шелест ветра, пробежал по залу. Вместо старой, привычной комнаты с розовыми обоями мы увидели угол дома, освещенный луной, тумбу, на которой были наклеены какие-то афиши, и тут же небольшой уличный фонарь. В нем была настоящая лампочка, и он по-настоящему светил.

— Вот это да! — не выдержав, произнес кто-то из публики.

Но на него все разом зашикали, и он умолк.

К афишной тумбе подошел какой-то человек с поднятым воротником. Он опасливо огляделся по сторонам и как бы невзначай глянул на публику.

— Ванька Благовещенский! — обрадовался кто-то, узнав артиста.

Снова зал зашипел, как тысячи змей, готовых расправиться с нарушителем тишины.

Вскоре на сцену вышел и другой человек, тоже с поднятым воротником. Это был Сергей Благовещенский. Иван и Сергей изображали революционных рабочих. Они договаривались насчет забастовки и революционного восстания. Сцена была очень короткая.