У птенцов подрастают крылья

Гудит, жужжит и пляшет
Ее веретено.
Черемухою машет
В открытое окно…  —

продекламировал он. Потом поднял глаза от книги и лукаво, как-то многозначительно спросил:

— Ну-с, и как же наши дела?

— Какие дела? — переспросил я.

Вместо ответа Михалыч перевернул несколько страниц и опять продекламировал, уже из баллады «Алеша Попович»:

Я люблю тебя, царевна,
Я хочу тебя добыть!
Вольной полей иль неволей
Ты должна меня любить…

Неплохо, братец мой, написано, правда ведь?

— Хорошие стихи, — охотно согласился я.

— И очень даже, — опять с каким-то особым смыслом сказал Михалыч. — И очень даже, — еще раз повторил он.

Ах Михалыч, Михалыч! Он видел человеческое сердце насквозь. Недаром же он был доктор.

— Да, братец мой, — протянул Михалыч, закрывая книгу, — сердце — это не камень. Ну, спокойной ночи, приятных сновидений. Особенно приятных!

— Спокойной ночи! — с радостью ответил я.

«И ЖИЗНЬ, И СЛЕЗЫ, И ЛЮБОВЬ»

И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.

Все было хорошо, удивительно хорошо в эту солнечную, светлую весну. Омрачало только сознание, что уже скоро надо уезжать в Москву. Да, уезжать, и надолго: до самых зимних каникул расстаться с дорогой Чернью. А в эту весну она стала мне еще в тысячи раз милей и дороже.

С Машей мы виделись почти каждый день. Я как-то сразу приободрился, даже занятия по математике пошли лучше. Решаешь, бывало, задачу, решишь и тут же подумаешь: «А вечером Машу увижу». И так хорошо на душе станет, даже алгебра и та милее.

Занятия в школе кончились. Был выпускной вечер. Но он прошел не очень радостно. Не знаю, как другим ребятам, но мне было грустно, жалко расставаться со школой, товарищами, учителями, в особенности с Владимиром Михайловичем.

На прощание он сказал речь, очень хорошую, даже трогательную; под конец и сам расстроился, чуть не заплакал.

И нам всем стало грустно, жалко расставаться.

После вечера мы с Машей пошли гулять к реке. Было уже очень поздно, но Маша махнула рукой:

— А, будь что будет. Достанется от мамы, ну да не беда. Скажу, на выпускном вечере у вас засиделась.

Когда мы спустились с косогора к реке, на востоке уже чуть-чуть заалело. Занималась заря. Впрочем, она и не гасла: ведь в эту пору, в начале лета, так и говорится, что «заря с зарей сходятся — вечерняя утренней свой свет передает».

В затонах и заводях на разные голоса кричали лягушки, а в заречных лугах им вторили коростели и перепела.

Над водой, отражавшей розоватый свет зари, то и дело бесшумно проносились летучие мыши. Они делали в воздухе замысловатые петли, гонялись за ночными бабочками и комарами.

Изредка с глухим жужжанием стрелой проносился навозный жук. Он несся стремительно куда-то вдаль, очевидно, в поисках подходящего места для устройства своего гнезда и откладки яичек.

Прозрачная летняя ночь была полна движения и звуков.

— Слушайте, слушайте! — вдруг схватила меня за руку Маша. — Слышите?!

Откуда-то издалека до моего слуха долетели отзвуки соловьиной песни.

Я вспомнил про старый заброшенный сад в конце города. Там мы с Сережей в былые годы осенью стреляли из «монтекристо» дроздов.

«Вот и это уже прошло, — с грустью подумал я. — Сережа в Москве. Больше уж мы никогда с ним не пойдем в этот сад охотиться за дроздами. Да и мне уже скоро уезжать в Москву…»

И, как бы отвечая на мои мысли, из-за дальнего леса, будто с самого края земли, гулко и протяжно загудел паровоз.

Как я любил раньше, когда вдруг среди ночи где-то вдали раздастся паровозный гудок, будто позовет тебя в другой, неведомый мир — к морю, в горы или в огромный, кипящий жизнью город!.. А вот теперь в первый раз в жизни этот гудок прозвучал как прощание с чем-то родным, с чем так мучительно трудно расставаться.

— О чем вы задумались, отчего такой грустный? — трогая меня за рукав, с участием спросила Машенька. — Кончили школу и не радуетесь.

— Не хочется в Москву уезжать, — признался я.

— Почему не хочется, разве в Москве хуже, чем здесь?

— Может, и не хуже, да мне не хочется.

— Почему, ну почему, скажите? настаивала Маша, лукаво заглядывая в глаза.

— Потому, ну потому, что вас там не будет.

Машенька покраснела так, что даже в сумерках это было заметно.

Она опустила голову. Несколько минут молчала. Потом подняла ее и посмотрела на меня так, будто увидела что-то новое.

— Вам правда не хочется от меня уезжать?

— Правда.

— Так не уезжайте. Раже это обязательно нужно?

— Обязательно. Я бы ни за что не уехал.

— Ну, тогда мы будем друг другу часто-часто писать. Хотите, каждый день?

— Очень хочу.

— А потом вы приедете зимой на каникулы, и мы вместе пойдем на охоту. Ой как будет хорошо! — воскликнула Маша и сразу развеселилась. — Давайте дружить, всю жизнь дружить, — предложила она.

— Давайте, — с радостью согласился я. — Но и не только дружить.