У птенцов подрастают крылья

И вот спустя два с половиной года я опять в знакомой комнатке. Вошел и сразу даже не узнал Алешу. Сидит рядом с Евфросиньей за столом какой-то солдат, стриженый, лицо худое, осунувшееся, совсем-совсем не веселое.

— Ну, Алеша, встречай гостя, — ласково сказала Евфросинья, увидя меня.

Солдат посмотрел, улыбнулся и вдруг опять стал прежним Алешей; может, и не совсем таким, каким был, а все-таки прежним, каким-то своим.

— Юрка! — воскликнул он. — Какой длинный вытянулся, как журавль.

Он встал навстречу, обнял меня. Мы расцеловались.

— Садись, садись за стол, рассказывай, как живешь, что нового, — говорил он.

— Да что ж мне рассказывать?.. У нас ничего нового нет. Вот ты расскажи.

— У меня-то новостей мешок целый, только трясти его неохота.

Алеша поднял левую руку. Половина рукава была пустая.

— Видишь, подрезали меня маленько. Говорят, больно много руками махаешь.

— Да будет тебе невесть что городить, — вмешалась Евфросинья. — Ну, потерял руку, ну и что же? Другие без рук, без ног домой ворочаются… Хорошо, что голова цела осталась.

— Да, уж без головы воротиться — мудреное дело, — охотно согласился Алеша.

Мы рассмеялись.

— Шутит все, — покачала головой Евфросинья.

Она налила каждому по рюмочке домашней наливки:

— Выпьем со свиданьицем.

Мы чокнулись, выпили и сели за стол. Сначала было как-то неловко: после стольких лет разлуки неизвестно, о чем и говорить. Но понемногу эта неловкость прошла, будто мы совсем и не разлучались. Алеша сначала нехотя начал рассказывать про войну, про фронт, а потом разошелся:

— Нет, Юрка, война совсем не та, как ее на картинках рисуют. Видал картинки: Козьма Крючков сразу по одиннадцать немцев на пику насаживает, как грибы для просушки, а поди-ка насади их?! Как начнут из тяжелых орудии благословлять, только успевай в землю зарываться. А наша-то артиллерия стоит помалкивает. Снарядов, говорят, не подвезли. А то еще чище — подвезли, да в орудия не лезут, не такого калибра: ошиблись, не те снаряды прислали. Ну что ж, ошибка — вещь возможная. Только отвечают-то за нее всё дружки-солдатики… Офицер шашку выхватит: «Вперед, за родину, за царя-батюшку!» А с чем вперед? Иной раз и винтовка не у каждого. С пикой, что ли, к нему полезешь? За царя-батюшку на смерть идем, а царица-матушка ножку нам подставляет. Ей-то что, нашего брата не жалко: сама немка, родная кровь, известно, дороже…

— Ну, теперь царя уж нет, — перебила Евфросинья, — и царицы тоже.

— Александры Федоровны нет, — усмехнулся Алеша. — Теперь заместо нее Александр Федорович делами заправляет.

— Какой Александр Федорович?

— Наш новый царь-батюшка — Керенский.

— Да что ты, одурел, что ли? — переполошилась Евфросинья. — Слова такие говоришь! Керенский — не царь, он от народа поставлен, за народ хлопочет.

— Ой ли! — недоверчиво покачал головой Алеша. — Что-то толку от его хлопот не видать. При царе как баранов на убой гнали, и теперь то же.

— И даже слов таких говорить не смей! — рассердилась Евфросинья. — Разве теперь, как раньше? Раньше городовые были, а теперь заместо их ребята с бантами…

— Вот разве что с бантами… — расхохотался Алеша. — Это верно, мамаша, разница ба-альшая! — Он помолчал и уже без улыбки прибавил: — Только на фронте никаких перемен не видать. Да и воине конца-края не видно. До победного, говорят. А у кого победный-то выйдет? Бабушка еще надвое ворожила…

— Ну, будет тебе пророчить-то, — остановила его Евфросинья. — Лучше давайте выпьем еще по рюмочке. Только вино-то у меня больно слабенькое, стариковское, сама из вишенок делала.

— А я, мамаша, для свиданьица и покрепче припас, — весело ответил Алеша.

Он быстро встал, сбегал в кладовку и принес оттуда бутылку водки.

— Вот это нашенская, телогрейка солдатская. И в мороз, и в дождь на фронте нас согревала. Тело согреет и душу развеселит.

— Ты пей ее, если хочешь, а мы с Юрой лучше своей, сладенькой.

— Ну, как желаете. — Алеша налил стакан и выпил одним духом. — Так по-нашему, по-солдатскому…

Евфросинья неодобрительно покачала головой.

К концу вечера Алеша выпил один почти всю бутылку. И, что меня больше всего удивило, совсем не опьянел. Но душу ему она так и не развеселила. Даже, наоборот, он как-то нахохлился, совсем загрустил.

— Ты что, сынок, пригорюнился? — обняла его мать.

— Да так, ничего, — нехотя ответил он. И потом заговорил будто сам с собой: — Ну вот я и дома. Отвоевался, значит. А куда ж дальше? Руки нет, работать нечем, грамоте не шибко обучен, куда же податься?

— Бог даст, пристроишься, придумаем что-нибудь, — отвечала Ефросинья.

— А что придумаем? В сторожа ночные? Да уж больно много на эту должность нас, охотников. Кто без руки аль без ноги — прямо в сторожа. И сторожить-то скоро нечего будет.

— Придумаем что-нибудь, — почти шепотом сказала Евфросинья.

Все замолчали. Вот и веселая встреча.

— Да что, правда, тужить-то, — неожиданно тряхнул головой Алеша. — Ну-ка, мамаша, достань мою заветную, давно в руках не держал.

Евфросинья с испугом глянула на пустой рукав сыновней рубахи, но ничего не сказала. Встала, открыла сундук, вынула гармошку, передала сыну.