У птенцов подрастают крылья

— Не в этом дело. Как ты не поймешь, — сердилась мама, — вид-то какой…

— И вид самый обныкновенный, — также спокойно отвечала Дарья. — Что одного уса нет, эка важность! Надысь два пьяных в трактире подрались, одному тоже напрочь весь ус оторвали и бороденку вовсе клочьями повыщипали.

— Так ведь это пьяные. Он-то не пьяный.

— Ну, а у него по другой причине, по неведению ай еще почему дело произошло. Что ж тут особенного?

— Ах, с тобой и говорить-то не стоит! — вконец рассердилась мама.

— И верно, не стоит, — охотно согласилась тетка Дарья. — О чем говорить-то: добро бы руку ай ногу оттяпали, а то — ус, эка важность!

Дальше мама слушать ее не стала и ушла к себе в комнату.

Через некоторое время она постучала в дверь к Михалычу:

— Ты не спишь?

— Нет, нет, входи, — отозвался Михалыч.

Я тоже вошел вместе с мамой.

Михалыч, пригорюнившись, сидел за столом и что-то читал.

— Вот Гоголя читаю. Тут парикмахер вовсе весь нос отхватил. Этот нос потом по Петербургу разгуливал, даже на извозчике разъезжал. Может, и мой ус тоже…

— Брось ты все о пустяках думать, — перебила его мама. — Я хочу с тобой насчет завтрашнего дня поговорить. Понимаешь, все-таки неудобно в больницу в таком виде идти…

Михалыч хотел что-то возразить, но мама не дала:

— Знаю, знаю, не дашь другой. Я и не прошу. Я хочу вот что предложить. У нас в земстве от прошлого спектакля кое-что осталось. Ну, там усы, бороды разные… Если хочешь, я схожу попрошу заимообразно один седой ус. Прилепишь — никто и не заметит, а постепенно и свой отрастет.

Михалыч укоризненно взглянул на маму:

— Да ты думаешь, что говоришь?

— Конечно, думаю.

— А если этот ус во время работы да отвалится, что тогда?

— Зачем же ему отваливаться! Приклеим покрепче. Как же разные там шпионы… Часто с наклеенными усами, бородами ходят и не боятся, что отвалятся.

— Благодарю покорно… — раскланялся Михалыч. — Что б меня за немецкого шпиона приняли? Этого только не хватает! Нет уж, дорогие мои, — решительно добавил он, — случилось несчастье — приходится терпеть, а не в шпионов наряжаться.

Так мы в этот день ничего и не придумали.

На следующее утро Михалыч сам нашел выход. Он повязал всю щеку и часть лица платком, будто у него невралгия, и в таком виде отправился в больницу. Так, с завязанным наполовину лицом, он и ходил целую неделю.

За это время на пострадавшей губе и на подбородке выросла густая щетина, как молодая поросль на месте лесной порубки. А нетронутый ус возвышался сбоку над ней, будто уцелевшее кудрявое дерево.

Выражение лица было, правда, не совсем обычное, но мы, домашние, к этому уже привыкли. В городе тоже давно все знали о случившемся. Сам Копаев с горестью рассказывал своим клиентам, как он, размечтавшись об охоте, ненароком отхватил у доктора один ус.

— А второй так и не дал, — добавлял он с видимым уважением к стойкости Михалыча.

Многие, в особенности старички, тоже весьма одобряли стойкость Михалыча.

— Молодец, — говорили они, — не дал себя онемечить. Хоть с одним усом, а все-таки русским человеком остался.

Так история с докторским усом мигом облетела весь город и стяжала Михалычу добрую славу.

САМЫЙ ЛУЧШИЙ ПОДАРОК

Приближался для нас с Михалычем желанный день — 12 июля. В этот день в те времена открывалась летняя охота на водоплавающую и болотную дичь.

Мы с Михалычем уже заранее принялись готовиться к этому дню. Не один раз вычистили, смазали и без того чистое и смазанное ружье, которое с самой весенней охоты лежало без всякого употребления в чехле. Затем набили побольше патронов, проверили, в порядке ли сапоги и вообще все наше охотничье снаряжение.

Наконец все было переделано, проверено, пересмотрено, а до открытия охоты оставалась еще целая неделя, вернее, семь вечеров, так как днем Михалыч бывал на работе, а я с ребятами на речке или в лесу.

Зато как наступал вечер, мы с Михалычем уходили в его кабинет. Михалыч садился в свое любимое кресло, закуривал и говорил многозначительно:

— Ну, братец мой, давай-ка еще разок поразмыслим, не упустили ли мы чего-нибудь в наших охотничьих приготовлениях.

И мы начинали размышлять, вернее, беседовать о том, как мы запряжем лошадку, покатим на Выползовское болото и, быть может, что-нибудь там подстрелим.

Во всех наших сборах, приготовлениях и даже разговорах самое деятельное участие принимал третий наш товарищ по охоте — Джек. Только мы брали в руки ружье, охотничью сумку или сапоги, Джек приходил в страшное волнение, начинал носиться по комнате, взвизгивать, подбегать к двери, всем своим видом и поведением приглашая сейчас же идти на охоту. Он никак не мог понять, почему же мы не идем, в чем же задержка?

А когда мы с Михалычем мирно сидели у стола и беседовали, Джек садился тут же, рядом, клал свою голову на колени к Михалычу и как будто вслушивался в наш разговор, даже порою сам участвовал в нем.

Действительно, стоило Михалычу или мне произнести слово «охота», «ружье», Джек настораживал уши, начинал «мести» по полу хвостом и даже слегка скулил.