У птенцов подрастают крылья

Я слушал и невольно вспоминал такие же рассказы про войну Алеши.

Как хорошо, что Ленин предложил всем странам кончить войну, помириться! Как это хорошо, только почему же до сих пор никто не мирится!

Потом Андрей рассказывал, как он попал в плен, как работал у какого-то немца на ферме, потом на каком-то заводе и как он тосковал по России, по своему родному Ефремову.

— Маму-то я уж и не надеялся увидеть: думал, в живых давно нет. Страшно было домой возвращаться. Что-то там дома? Кого найду? Приехал в Ефремов, про маму никто ничего не знает; знакомые и те не знают, говорят, еще в начале войны уехала, куда — неизвестно, никому ничего не сказала. Нашел просто чудом. Четыре дня по городу слонялся, все без толку. На пятый сижу на бульваре, на лавочке. Мимо человек какой-то идет. Я на него и не поглядел — мало ли народу по бульвару ходит? А он вдруг приостановился и прямо ко мне:

«Простите за беспокойство, вы не сынок Маргариты Ивановны будете?»

Гляжу на него, будто лицо знакомое, но, кто такой, вспомнить никак не могу: старенький, седой весь, смотрит на меня, улыбается.

«Да, сын», — отвечаю.

А он мне:

«Мамашу-то вашу я недели две назад повстречал. По улице шла с какими-то ребятишками, видать, со школьниками. Я ей поклонился, и она мне тоже. Только, верно, не узнала меня, так, значит, из учтивости одной поклонилась».

Я его как за руку схвачу, чуть совсем не оторвал.

«Где, здесь, в Ефремове, видели?»

«Нет, говорит, не здесь. А есть такой городок неподалеку — город Чернь. Вот там мы с ней и свиделись».

«Да она ли это? — спрашиваю. — Может, похожа просто, может, не она?»

«Она, отвечает, уж это точно. Годов двадцать на одной улице по соседству жили. Я и вас-то, говорит, оченно хорошо знаю. Еще мальчиком маленьким помню. Вы все голубками тогда интересовались, по крышам лазили. Разок на мой сарай забрались. А у меня там яблоки просушивались, все их как есть перемяли. Ну, я тогда осерчал, поймал вас да хворостиной, хворостиной! Не так, чтобы всерьез, а для острастки больше!»

Рассказывая это, Андрей заулыбался, стал совсем мальчишкой, даже морщины на лице разгладились.

— Ах, озорник, озорник этакий! — качала головой, слушая его, Маргарита Ивановна.

— Ну, как он рассказал мне про яблоки да про хворостину, — продолжал Андрей, — я его сразу вспомнил.

«Акимыч, Николай Акимыч!» — кричу.

Обнялись мы с ним тут же на бульваре, как старые друзья-приятели. Смотрю на него. Как он за эти годы переменился, совсем старый стал! И он на меня смотрит, вздохнул и говорит:

«Ишь как тебя война-то разукрасила. Ну ничего, теперь наладишься. К мамаше поезжай, она небось ждет не дождется».

«Сегодня ж поеду, — отвечаю ему. — Спасибо вам за такую весть, спасибо!»

Опять мы с ним обнялись. А мимо какая-то женщина проходит, поглядела на нас, головой покачала: «Ишь что водочка-то с людьми делает — кто дерется, а кто целуется!» За пьяных, значит, нас приняла.

Затащил меня Николай Акимович к себе, обедом угостил, потом на двор вывел, на сарайчик показывает.

«Узнаешь? — говорит. — Вот тут-то ты мои яблоки и расшуровал. Тут-то я тебя и поучил маненько».

А я слушаю старика, а сам на сарайчик гляжу. Все такой же он низенький, даже как будто еще ниже стал. Какими-то старыми досками покрыт. И доски-то, наверное, все те же самые… Да неужели же я тут по сушеным яблокам бегал? И вспоминается, и не верится. Ведь сколько потом всего было… Война, окопы, немецкий плен… А этот сарайчик все тот же, да и Николай Акимович все такой же, только старенький стал, совсем уже старенький.

И знаете, ребята, о чем я вдруг пожалел? — заулыбавшись, сказал Андрей. — Пожалел, что той самой хворостины не сохранилось, какой Николай Акимович меня тогда отстегал. Как бы она теперь, после всех моих бед, сладка мне показалась!

Ребята рассмеялись.

— В этот же день я на поезд — и в Чернь. С какой-то попутной подводой со станции в город приехал. Ну, Чернь — не Ефремов, два дома с половиной. Сразу маму нашел. А дальше вы уже знаете. Вот и все, — улыбаясь, закончил он.

А через несколько дней мы всей школой провожали Маргариту Ивановну с Андреем в Ефремов.

— Жалко мне с вами, ребятушки, расставаться, — творила нам на прощание Маргарита Ивановна, — жалко, да ничего не поделаешь. Не могу, тянет меня назад в родной городок. Ведь в Ефремове Андрюша родился и вырос там. Оттуда и на войну ушел. Хочу опять походить по тем местам, где я с ним, с маленьким, бывало, бродила. Я ведь там без малого тридцать лет прожила. Там все свое, родное. Страшно мне было одной, без Андрюши, по тем местам ходить. А вот теперь тянет туда.

Подошел поезд. Маргарита Ивановна и Андрей сели в вагон. Гулко ударил звонок, паровоз свистнул. Вагон медленно двинулся по рельсам.

Мы побежали рядом, крича:

— До свиданья!..

Поезд прибавил ходу. Мы отстали.

— Вот и уехала наша Маргарита Ивановна, — сказал, подойдя ко мне, Лева. — Я рад за нее. А все-таки жаль, что уехала.

Я ничего не ответил. Мне не хотелось говорить.

НАРДОМ