У развалин

— Вдь не можете же вы, тетя Соня, не понимать, что нельзя такъ жить, какъ вы до сихъ поръ жили… Такъ можетъ прожить какая-нибудь деревенская поповна, читающая по складамъ «аглицкаго милорда Георга»! Да и та вдь иметъ свои развлеченія, свою компанію.

— Почему же вы думаете, что я этого не понимаю? — подняла на него Соня свои усталые глаза.

— А если понимаете, такъ зачмъ же до сихъ поръ допускали подобную жизнь? Вдь это самоубійство! Послушайте, мн кажется, что вы сами во всемъ виною. Дядя васъ слишкомъ любитъ и, хотя обстоятельства его жизни и года сдлали его нсколько эгоистичнымъ, онъ никогда бы не отказалъ вамъ…

— Въ чемъ? — мучительно воскликнула она, — ухать изъ Нагорнаго, жить какъ живутъ вс люди? Да, онъ еще давно говорилъ, что отпуститъ меня, если я захочу его покинуть, но самъ живымъ не двинется… Отпустить — и тогда… всему конецъ…

— Мн кажется, что вы клевещете на дядю, вы представляете его себ черезчуръ уже каменнымъ, непреклоннымъ. Вотъ я поговорю съ нимъ, я объясню ему то, чего онъ не замчаетъ, но что бросается въ глаза со стороны — и увидите мы встртимся этой зимой въ Петербург.

Соня вся похолодла.

— Боже васъ избави! — воскликнула она, въ ужас хватая его руку и удерживая ее въ своихъ рукахъ, будто боясь, что вотъ онъ сейчасъ вырвется и побжитъ къ Дмитрію Валерьянычу.

— Вы его не знаете, а я знаю… если онъ хоть только на минуту заподозритъ меня — я погибла!

Она слишкомъ долго сдерживала себя, ея нервы были черезчуръ натянуты, да можетъ быть и блескъ его глазъ, ощущеніе его руки, крпко сжимавшей ея руку, помогло этому: она вдругъ зарыдала и прерывавшимся голосомъ повторила:

— Да, если мужъ… хоть на минуту заподозритъ меня… я погибла!..

Бобрищевъ совсмъ растерялся. Ея рыданія душили его.

— Соня, милая, милая… да успокойтесь же… что-же это такое?!..

Онъ невольно склонился къ ней и цловалъ ея руки.

Они были въ бесдк изъ акацій, прозрачной, маленькой бесдк.

— Кушать подано… баринъ давно дожидаются! — раздался строгій, какой-то сдавленный голосъ.

Они сразу не поняли, что это, кто говоритъ, откуда.

Передъ ними стоялъ Софронъ и глядлъ на нихъ злобно и презрительно своими старыми, слезящимися глазами.

IX

Софрону было теперь уже около семидесяти лтъ. Когда его баринъ, Дмитрій Валерьянычъ, единственное существо, которому онъ дйствительно, и «по закону», и по многолтней привычк, былъ преданъ, — ршилъ покинуть Петербургъ и поселиться въ Нагорномъ, — онъ очень одобрилъ это ршеніе. Оно какъ разъ сходилось съ его желаніями.

— Вотъ, теперь будемъ жить у Христа за пазухой! — радовался онъ, — а то, что тутъ, въ столиц-то этой, ншто здсь жизнь — одинъ грхъ и срамъ!..

Софронъ вообще людей не любилъ, а женщинъ, посл какой-то таинственной исторіи съ швейкой, жившей на Гороховой, не иначе называлъ какъ «шкурами». Онъ рано отстранялся отъ всякаго знакомства съ ними и говорилъ:

— Дальше отъ этихъ самыхъ шкуръ — дальше отъ грха… он всяческой пакости — смя и корень…

Таковое его убжденіе было непоколебимо, и онъ весьма похвалилъ своего барина за то, что и тотъ не очень благоволилъ къ «шкурамъ» хотя бы и барскаго роду — «вс он на одну стать, какъ въ изб, такъ и въ палатахъ, потому естество въ въ нихъ одно, нечистое, ехидственное».

Зажилъ онъ въ Нагорномъ со всякимъ благодушествомъ, думалъ такъ и вкъ скоротать, а тутъ какъ нкій дьяволъ, прости Господи, объявилась управительская дочка. Это было для Софрона большимъ ударомъ и баринъ съ тхъ поръ много потерялъ въ его мнніи.

«Ослаблъ Дмитрій-то Валерьянычъ, крпокъ былъ, а все же таки ослаблъ… на „шкуру“, вишь ты, позарился… Срамота одна, глаза бы не глядли», — думалъ онъ.

Со свадьбою онъ, въ конц концовъ, примирился какъ съ меньшимъ изъ двухъ золъ; но все таки повторялъ про себя:

«Не ко двору намъ управительская дочка, не ко двору… вотъ она ужо себя покажетъ, наплачешься ты еще съ нею, батюшка Дмитрій Валерьянычъ… и по дломъ… ослаблъ… сдина въ бороду, а бсъ въ ребро… такъ-то»!..

Когда Соня шалила и бгала взапуски съ Сашей Бобрищевымъ, Софронъ глядлъ въ оба и со дня на день ждалъ «пакости». Но все обошлось, къ его изумленію, благополучно. Подъ конецъ онъ даже почти примирился съ управительской дочкой, даже иной разъ въ мысляхъ своихъ сталъ называть ее «барыней». Однако съ прізда «оперившагося птенчика», «питерскаго племянничка» въ его старомъ сердц вдругъ закипло что-то… «Племянничекъ» показался ему очень подозрительнымъ и онъ сталъ слдить за нимъ и за барыней…

Теперь онъ выждалъ нсколько дней, убдился, что все идетъ по старому, то есть «они» продолжаютъ «бгать по саду, да прятаться въ бесдкахъ часами», ршилъ, что «ноги-то старыя, за ними не угоняешься, не выслдишь, да и чего еще ждать-то, ужъ дождалися», улучилъ удобную минуту, вошелъ въ кабинетъ барина и заперъ за собою дверь поплотне.

— Ты что, Софронъ? — спросилъ Шатровъ, съ изумленіемъ вглядываясь въ его, какъ-то странно-скрюченную фигуру.