У развалин

— А ужъ и не знаю, какъ доложить вашей милости, только умолчать также не смю. Сами изволите знать… всю-то я жизнь при васъ, сударь… не видалъ ничего отъ васъ худого… вотъ какъ передъ Истиннымъ… душу за васъ… за мсто отца родного… — мялся и шамкалъ Софронъ.

Шатровъ смутился.

— Да говори ты на милость, что случилось? что такое?

— А то, батюшка Дмитрій Валерьянычъ, что прикажите-ка вы племянничку-то со двора съхать! — вдругъ пересиливъ свое смущеніе, скороговоркой объявилъ Софронъ.

— Какъ?.. почему?..

Шатровъ не врилъ ушамъ своимъ.

— Потому по самому, что барыню нашу они смущаютъ… въ грхъ вводятъ…

— Да ты съ ума сошелъ!.. какъ ты смешь, мерзавецъ!

Шатровъ побагровлъ, вскочилъ и подбжалъ къ старику съ поднятыми кулаками.

— Что-жъ, бейте, сударь… на то я рабъ, а вы господинъ мой прирожденный… моложе былъ — не били… а теперь… бейте…

Софронъ странно прислъ и подставлялъ барину свое старое лицо, покрытое щетиной сдыхъ, давно не бритыхъ волосъ. Шатровъ опустилъ руки, хотлъ проговорить что-то — но не могъ.

— Бейте, а все жъ таки своими глазами видлъ, своими ушами слышалъ, — продолжалъ старикъ свистящимъ шопотомъ. — Нешто бы я смлъ такъ, зря… Бду упредить надо, коли еще не поздно… Намедни, къ обду-то опоздали, приказали позвать ихъ… иду мимо сквозной бесдки и вижу… барыня въ слезахъ рыдаютъ, «коли мужъ», говорятъ, «что замтитъ — пропала я», а племянничекъ ручки у нихъ цлуютъ, успокаиваютъ… «милая», говорятъ, «милая Со-ни-чка»…

— Молчать, скотина, молчать!.. лжешь ты, лжешь!.. — не своимъ голосомъ крикнулъ Шатровъ, схватилъ Софрона за шиворотъ, выпихнулъ въ дверь и прислонился къ стн, едва удерживаясь на ногахъ, хватаясь за голову, ничего не понимая.

X

Часа черезъ полтора изъ кабинета раздался громкій звонокъ. Вошелъ молодой лакей. Баринъ сидлъ въ кресл у стола и показался лакею очень больнымъ, лицо осунулось и было блдно, только глаза горли.

— Попросите ко мн Александра Николаевича, — проговорилъ баринъ.

Минутъ черезъ десять явился Бобрищевъ.

— Что прикажете, дядя?

— Садись, — указалъ Шатровъ рукою на стулъ и продолжалъ, медленно выговаривая слова, тихимъ и глухимъ голосомъ: — на этихъ дняхъ, въ понедльникъ, если не ошибаюсь, ты и Соня опоздали къ обду. Когда вы пришли, мн показалось, что у жены заплаканы глаза, да и ты имлъ озабоченный видъ… Я все ждалъ, что или ты, или она… объясните мн что это такое было… но вы оба молчите… и я вотъ… желаю знать…

Бобрищевъ смутился, но тотчасъ же и ршилъ, что такъ, пожалуй, лучше; онъ не виноватъ, если не можетъ исполнить общанія, даннаго имъ Сон… онъ скажетъ все, какъ хотлъ того прежде.

Онъ горячо заговорилъ о впечатлнія, какое произвела на него, свжаго человка, Соня. Онъ доказывалъ, что такое существованіе неестественно и для пожилого человка, для дяди, а молодую женщину, образованную, всмъ интересующуюся, стремящуюся къ жизни, оно совсмъ губитъ, губитъ видимо и быстро. Онъ, умолялъ дядю пожалть жену и, пока еще время но ушло, все исправить, провести зиму хоть въ Петербург, дать Сон возможность увидть свтъ, испытать эстетическія удовольствія, которыя даетъ столица. Онъ говорилъ, что это такъ легко устроить, бралъ на себя вс хлопоты…

Шатровъ слушалъ его молча и только все остре впивался въ него горящими глазами.

— Что-жъ это… это она поручила теб объяснить мн… мои ошибки? она жаловалась теб на меня, на свою жизнь, на свои несчастія? — наконецъ, едва выговаривая слова, произнесъ онъ.

— Своей скуки, тоски ей отъ меня скрыть не удалось, но она не длала мн въ этомъ смысл никакихъ признаній, — сказалъ Бобрищевъ, — она умоляла меня ничего не говорить вамъ, такъ умоляла, что я общалъ… но вотъ теперь, такъ какъ вы сами начали — я очень радъ, что высказалъ вамъ все, милый дядя, и надюсь…

— Такъ кто же тебя уполномочивалъ вмшиваться не въ свое дло? — перебилъ его Шатровъ — и костяная книжная разрзалка хрустнула и сломалась въ рук его. — По какому праву ты становишься между мужемъ и женой?.. Я считалъ тебя… деликатне, мои милый… Больше я ничего не имю сказать теб.

— Дядя!..

Но Дмитрій Валерьянычъ всталъ, быстро вышелъ въ сосднюю комнату и заперъ за собою дверь.

Бобрищевъ поднялся со стула, весь блдный.

«Что же это?.. онъ меня… выгоняетъ!.. Необходимо немедля же ухать»… — стучало въ голов его.

…Онъ почти шатаясь вышелъ изъ кабинета и машинально, пройдя терассу, направился-къ себ, къ развалинамъ.

Солнце уже зашло, надвигался душистый вечеръ конца іюля, весь прозрачный, съ едва замтными въ тихомъ безоблачномъ неб первыми звздами.

Лакей постучалъ въ дверь кабинета и, ничего не слыша, ршился внести лампу.

Баринъ опять сидлъ у стола, передъ раскрытой книгой, хоть и было ужъ совсмъ темно.

— Попросите ко мн барыню! — приказалъ онъ.

Соня была въ возбужденномъ состоянія. Она чувствовала такую давящую тоску, какой прежде никогда съ ней не бывало, такую, что ей хотлось не плакать, а просто кричать отъ боли. Она уже знала, что надъ нею виситъ какое-то несчастіе. Она видла изъ своего окна, какъ Бобрищевъ спустился съ терассы и пошелъ къ развалинамъ. У нея шибко забилось и потомъ замерло сердце… И она ждала.