У самого синего моря

В его жизни все было простым и понятным.

Аккуратным и…

Зеленым словно газон перед шикарным домом Афелии.

Самым замечательным домом на всей Беверли Хилз.

А что в той самой газонной жизни осталось от Жизни?

Осталось от его Джона целей и задач?

Он хотел денег — он их получил.

Он хотел славы и теперь не знает, что с нею делать?

Но зачем слава и деньги?

Для чего?

Что он сделал такого — за что ему скажут спасибо?

Не будут восторженно лезть на полицейский кордон с желанием оторвать от него что ни будь на сувенир, а скажут просто, совсем просто от того самого о чем давно забыли, от чистого сердца — спасибо.

Скажут искренне.

И кто заплачет, если он Джон вдруг умрет? Афелия? Разумеется, да. Но…

Кто еще? Хотя бы кто-то еще? Искренне. Горько.

Действительно сожалея, страдая об утрате, а, не радуясь в глубине души тому, что он оставил хорошее наследство или освободил место на Олимпе славы.

Газон… Ровный зеленый газон. Вся жизнь — газон.

И дом рядом. Замечательный дом, наполненный самой удивительной, самой интеллектуальной техникой. Но в нем пусто. В нем горько. В нем…

Одиноко…

— Афелия… — Позвал Джон тихо. — Милая… — Он даже не произнес это, скорее, подумал, но Афелия его услышала.

— Да, дорогой! — Она прыгнула из круга прямо к Джону, закинула к нему на шею смуглые руки и радостно уставилась блестящими своими глазами прямо в душу своего благоверного.

— Я знаю, почему иногда так болит вот здесь. — Джон положил себе руку на грудь. Афелия вдруг стала серьезной.

— Нам нужен ребенок. — Заторопился Джон. — У нас так много железа, о котором нужно заботиться, что мы совершенно забыли о том, кто мы есть.

— А мы же люди. Правда? Мы же человеки? Мы не можем исчезнуть не оставив ничего после себя. Не можем! Так ведь?

Афелия, еще секунду назад, выглядевшая, абсолютно серьезной, улыбнулась лучисто жизнерадостно всем лицом.

Это было редкостью.

Обычно улыбаются исключительно губами, оттягивая их к ушам максимально и открывая, хорошо открывая начищенные зубы.

Но глаза всегда остаются холодными, настороженными.

Искренность давно ушла из моды.

Но сейчас. Сейчас Афелия была здесь вся.

С макушки до пяток в солнечном сиянии собственной радости, сконцентрированной в этой улыбке.

В этом смешливом блеске серых глаз.

— Я буду такая толстая! С большим животом! — Она запрокинула голову и повисла у Джона на шее.

— А ты будешь держать меня под руку, когда я буду спускаться по лестнице и таскать мне апельсины и соленые огурцы! Будешь? — Джону ничего не оставалось делать — как согласно кивнуть.

Что такое соленые огурцы он не знал.

Наверное, что то, особенно, вкусное и любимое всеми женщинами, готовящимися стать матерями.

— Я буду капризничать, а ты будешь исполнять любое мое желание!

— Будешь? — Джон, ослабив хватку, поставил супругу ногами на площадку. Требования казались выполнимыми… Но… Он склонил голову на бок, прислушиваясь к ощущениям самого себя.

Это было странным.

Это было необычным.

Он был готов к этому.

Он был готов скакать ночами.

Заказывать подгузники.

Ругаться с женатым на погребе Беримором о рецептах детского питания.

Возить подросшего пацана, с глазами Афелии и мускулатурой Джона в школу.

Только он Джон не разрешит ему пользоваться услугами пластических хирургов.

Не разрешит пользоваться анаболиками и допингами.

Он должен быть тем, кто он есть.

Он должен бороться за свою жизнь.

Он должен научиться сам, отвоевывать себе место под солнцем.

Он будет жить в согласии с самим собой и этим миром.

Он будет лучше, чем они.

Он пойдет дальше и успеет больше.

— Мальчик… — Нежно выдохнул Джон.

— А если девочка? — Насупилась Афелия. Джон Афелии не ответил. Он уже все для себя решил. Он уже все понял. Он сграбастал Афелию, за талию. Легко перекинул ее через плечо и припустил рысью к одиноко стоящему под звездами надувному домику.

Никаких пробирок — Билось в голове. — Никаких генных заказов и проектирования.

Никаких запланированных мутаций.

Он должен быть настоящим.

Он должен быть человеком.

Половина, в котором — он Джон, половина — его замечательная, его непредсказуемая, его любимая Афелия.

Он ворвался в домик, широко распахнув двери свободной рукой. Положил драгоценную ношу на упругий пол и стал бережно снимать с Афелии платье.

Афелия, покорная, и от этого еще более вожделенная — не сопротивлялась.

Она вытянулась в струнку, помогая тем самым, освободить себя из не слишком стеснявших ее одежд и с удовольствием прильнула сладкими губами к губам Джона.

— Пусть будет так как будет! — Мелькнула в мозгу Джона замечательная мысль. Эта мысль приходила ему в голову чрезвычайно редко. Он порадовался ей словно лучику восходящего солнца.

— Впереди рассвет. — Вот, что было важным. Вот что было главным. Нет ничего важнее того, чтобы впереди всегда был рассвет. Чтобы впереди всегда было чудо.

Они любили друг друга с пылом и страстью пятнадцатилетних юнцов, с опытом взрослых людей и с нежностью параноиков — филантропов.

Они знали толк в сексе, но они не занимались сейчас сексом, они любили друг — друга, так как любили когда — то очень давно.

Не изобретая новых поз и не вычисляя ритм движений.