У светлохвойного леса

Девица теперь несколько поутихла и пару раз даже посмеялась шуткам Игната. По всей видимости, настроение ее малость улучшилось и она немного повеселела. С Шелковым же она заговаривать, после того необычайного случая не решалась. То ли стыдилась, то ли позволила девичьей гордости своей взять верх. Ведь, как показывает жизнь, любая скромная девка, внушив себе, что сама она дала некое разрешение на покушение ее скромности, после становится еще более сдержаннее. А уж тихоня Дуняша и вовсе в итоге рассердилась даже, что не оттолкнула, не закричала, не хлестнула хорошенько барина за то, что он позволил себе такую вольность, и что она так легко поддержала его в этом. Поэтому Дуня решила, что даже и смотреть в сторону Николая не станет, пока он первым не обратит на нее своего внимания. В душе ей все же до мурашек хотелось, чтобы он наконец обернулся или заговорил с ней. Но вот уж минут таки тридцать, может чуть более – Дуне было трудно в точности сообразить – никаких попыток оказания внимания Шелков не предпринимал. Она же смирно сидела, иногда достаточно звучно напевая что-то себе под нос. Порой она замолкала, надеясь, что Шелков, попривыкнув к ее пению, наконец, обратится к ней, хотя бы для того, чтобы узнать, почему она замолчала. Но он ничего у нее так и не спрашивал, и даже начало казаться ей, что относился равнодушно к тому, напевает ли она там что-то или же молчит.

Николай, в свою очередь, был в полной мере сосредоточен на дороге. Сильно переживая за целостность и сохранность товара, он вынужден был частенько натягивать поводья, чтобы лошадь шла медленнее. Шелков старался вести свою скотину так, чтобы телега объезжала большие камни. Иногда он улавливал едва слышное пение Дуняшки, однако тут же вновь переносил свое внимание на путь. Наконец спустя еще минут пятнадцать-двадцать, он все же спокойно спросил Дуняшу:

– Ты там не голодная? Мы уже долго едем ведь. Если желаешь – возьми, пожуй хоть яблочки-то.

Дуняша настолько глубоко уже зарыла надежду на то, что они с барином смогут еще хоть раз поговорить как прежде, что внезапный голос его еще какие-то секунды заставил ее рассуждать, не послышалось ли ей.

Спустя мгновение кукольное личико ее просияло легкой улыбкой, которую, к великому сожалению, Шелкову не суждено было увидеть. Дуне очень хотелось казаться теперь строгой и какой-то не легкодоступной даже при разговоре. Она будто сосредоточилась перед своим ответом, а затем как можно увереннее проговорила:

– Захотела бы – уже давно сама взяла бы. Какие трудности-то? Фекла и так меня кашей своей напичкала, – Дуняша очень постаралась придать своему детскому голосочку хоть малый тон кокетства. – Так что не желается как-то, барин! – Она вновь улыбнулась, считая, что с поставленной задачей справилась и смогла произвести таким манером должное впечатление на Шелкова.

Николай ухмыльнулся:

– Воля ваша, милейшая, воля ваша… А я уж было решил, что вы там стесняться изволили…

Наконец он повернул голову к ней и, на этот раз уловив на ее сладких губах прелестную улыбку, позволил и себе от души улыбнуться.

Далее ехали они уже совсем молча. Вскоре Дуняша все же угостилась парой яблок, что вновь вызвало улыбку Николая.

Летние солнечные лучи становились все теплее и теплее. Привез Николай Дуняшу на место уже к полудню. Кухаркину дочь изрядно впечатлил красивейший вид представшего пред ней поместья: молочно-белые колонны завораживающей величины, большие окна, пропускающие через себя множество обильных потоков солнечного света, были украшены вокруг извилистыми узорами, не менее достойного вида прочнейшая, с выпуклыми завитками дверь, само нежно-желтое здание, которое представлялось Дуняше темным и мрачным, выглядело очень даже тепло и гармонично.

Никого у дома Евгения Марковича не наблюдалось, кроме высокого роста сторожа, на вид преклонных лет, который кормил двух дворовых собак. Он что-то тихо говорил им и все придерживал свою большущую шапку, которая, казалось, держалась на его ушах.

– А дома ли Евгений Маркович, не скажешь, милейший?! Как бы нам увидеться с ним?! – крикнул ему Шелков, слезая с телеги.

Старый сторож выпрямил свою изогнутую спину и в каком-то недоумении оглядел приезжих и Николая, одежда которого явно не отвечала его положению в обществе.

– Дома… Дома. Сейчас я пошлю за ним, не извольте беспокоиться, – сиплым голосом ответил сторож и, заглянув в дом, велел, вероятно, кому-то из слуг сбегать за хозяином. Затем он вернулся к дворовым собакам, которые уже почти съели свои порции и, что-то тихо сказав им, вновь бросил свой взгляд на приезжих: – Сейчас Евгений Маркович выйдут, – кивнул сторож и, получив ответный кивок от Шелкова, принялся забирать у собак посудину, из которой они ели какие-то помои.