У светлохвойного леса

Однако все же многие из находящихся в доме крестьян замерли в некоем страхе от увиденного. Возможно, некоторым, и было несколько приятно от того, что сам барин теперь с ними столь породнился, но все же такие чересчур быстротечные перемены не могли полностью стереть сословную грань. Деревенские, разумеется, чувствовали какое-то послабление в отношениях между ними и барином, однако не до такой же меры, чтобы в алкогольном беспамятстве бросаться на руки барину да еще и величать его «сынком», будто бы он дворовый мальчишка. Да и сам Николай не ожидал такого поворота событий, несмотря на то, что в крестьянскую жизнь погрузился в последние дни достаточно глубоко.

– Отнесите его в избу. Пусть проспится хорошенько, – проговорил без единой нотки злобы и раздражения Шелков, обращаясь к крестьянам. Игнат ухмыльнулся и, улыбаясь, закачал головой. В глазах его читалось: «Вот же дурень. Как напился! Да еще и к барину полез! Болван. Ну и умора!»

Мужики тотчас зашевелились и увели пьянчужку, кланяясь и на ходу пытаясь оправдать поведение этого тощенького, наполовину высохшего человечка тем, что он очень сильно проникся горем Николая, что таким образом оскорбить барина у него и в мыслях не было. На что Шелков заявил, что не считает себя оскорбленным, а крестьянина отвести он велит, потому как более горячительных напитков он не потянет, как и осознанную беседу. А спать человеку все лучше дома на кровати своей, чем на столе или под столом в чужой хате. Мужики в несколько секунд смогли вынести его.

После сего случая поминки продолжались еще несколько часов. Оставшееся время Николай беседовал по большей части с отцом Иоанном. Никаких уж, оригинальнее той ситуации, случаев не совершалось. Крестьяне и сами вскоре даже как-то притихли. Видимо, все старались каким-то образом следить теперь друг за другом и за собой. Завершились поминки молитвой отца Иоанна, к которой присоединились и все скорбящие.

Наутро Шелков с Дуняшей и крестьянскими мужиками начали собираться в путь. Вещи свои Николай распределил по телегам, в которые были запряжены его лошаденки, большинство из коих он также рассчитывал продать. Помимо тех вещей, которыми собирался Николай торговать в попутном городишке, Фекла нагрузила ему чуть ли не половину телеги ягодами, яблоками, мешочком крупы, наливкой. Ему, разумеется, приятно было столь милое бабье беспокойство, да и провизия в дороге всегда пригодилась бы, однако она создавала немалый груз и прочие неуместные хлопоты. Шелков долго отказывался от этих даров, понимая и то, что семейство Феклы не зажиточно, и любая горсть крупы или любое яблоко не будут лишними. Он еще долго пытался уговорить ее забрать все это или хотя бы половину принесенного. Однако Фекла наотрез отказывалась принимать мешочки с едою назад, утверждая, что на те деньги, что даровал им Николай, они еще здорово смогут разгуляться и обделенными уж точно не останутся. В конечном итоге Николаю ничего не осталось, кроме как просто смириться с ее решением и взгромоздить всю провизию к себе на телегу, где уже и так находилось порядочное количество вещей и где еще должна была поместиться Дуняша.

Проводить Николая и Дуняшку вышла почти вся деревня. Мужики пожимали руки барину, бабы плакали, крестьянские ребятишки бегали вокруг телег и дразнили лошадей.

– Ну, прощайте, родненький! Не поминайте лихом, если что не так! – только и смог громко сказать всем Николай и тут же сел на свое кучерское место на телеге и аккуратно повел лошадь. Крестьяне еще какое-то время кричали ему, чтобы и он их злым словом не поминал, чтобы приезжал в гости, чтобы деревушку родную свою не позабыл. Но Николай старался особо не вслушиваться, так как стоило ему только проникнуться и осознать ситуацию, сердце его вновь начинала щемить жгучая боль, подобная разрезанию ножом пальца, что непременно вновь вызывало бурю эмоций, если бы он не пытался настроить себя на равнодушие и отрешенность от происходящего.

Дуняша тихо сидела подле него, ее, как всегда, было не видно, не слышно, вид девицы был весьма испуганный и печальный. Вчера вечером, после мытья, Фекла напарила ее в горячей бане и надарила несколько своих платьев, которые были однако не в скудном состоянии. Теперь кухаркина дочь выглядела еще краше.

– Ты чего притихла, Дунь? И не говоришь ничего даже. Задумалась о чем-то или подремать изволила? – спросил ее Шелков, продолжая бережно управлять скотиной, везущей нелегкий груз. Лошадь его тащила тяжелую телегу медленно и осторожно. Понимая, что груз действительно достаточно велик, Шелков решил не подгонять скотину.

Другие же мужики так же неспешно вели купеческих лошадей вслед за барином. Погода стояла несколько мрачная, ко второй половине дня вполне мог предстать во всей красе дождь.

– Разве положено мне быть веселой и разговорчивой?! – раздраженно ответила ему Дуняша, от чего Шелков даже повернул голову в ее сторону, округлив свои глаза цвета утреннего кофе. Он не сразу поверил в то, что это она ответила так ему. Столь гневным и не свойственным ни ее природе, ни положению тоном.