У светлохвойного леса

– Ой, молчи лучше, баба безграмотная! Коли приперлась на кухню, то молчи уж, надо же мне на ком-то сердечную боль жизни моей отводить, да уж и ты не без бревна в глазу своем. – Темные волосы его даже немного взъерошились, очевидно, от нервного возбуждения. Николай уже давно заприметил, что Владимир Потапович был весьма вспыльчивым и настойчивым человеком, и не решался вступать в диалог с дядей и горничной его, пока они не перестанут спорить между собой, подобно двум деревенским бабенкам.

– Сами бы и помалкивали, Владимир Потапович! Думаете, что если вы такой уж хозяин в квартире сей, то и можно вам все на свете? То можете вы и обзывать меня, и по квартире в уличной обуви ходить, и денег мне не платить месяцами? О-о, вы заблуждаетесь, еще как заблуждаетесь! Рано или поздно и вас кара-то настигнет! Да еще и смеете вы мне же в лицо мое говорить, что я, видите ли, ничего не делаю-то! Я выполняю свою работу честно, покуда силы у меня имеются, – Тоскливо и будто даже обиженно проворчала горничная.

– Ой, давай еще ты тут сейчас прибедняйся мне, какая ты несчастная и ущербная на этом свете, тьфу! – почти прокричал дядюшка и, раздраженно поставив грязную после еды посуду, хотя, казалось, она и до еды была не кристально чистой, чуть ли не под нос Аннушке, тут же вышел из кухни со словами: «Пошло оно все!»

– Такой мерзкий и злобный человек дядюшка ваш! – таким же голосом, что и ранее, обратилась она уже к Николаю, который тоже съел свою еду. – Мерзким и злобным был даже когда только взял меня на квартиру в горничные к себе, так мерзким и злобным и помрет, поди. Вот несчастный-то человек!

– А можно ли мне испить еще что-нибудь, пожалуйста? – спросил Николай, решив не комментировать ситуацию. Аннушку это, по всей видимости, разочаровало, поскольку видно было в глазах ее, что ждала она от Николая хоть какого-то словечка поддержки или согласия с нею.

– Сейчас вот кофе доварю, и мы выпьем с тобою, – ответила она, решив не лезть к нему со своей болью.

Кофе сварился достаточно быстро, и Николай не откладывая выпил всю чашку, считая себя теперь самым счастливым в той мере, в которой мог бы позволить себя считать таковым выспавшийся и сытый человек. За кофе они с горничной ни о чем дельном не беседовали.

Картошка вскоре тоже была сварена, и Аннушка накрыла ее плотным льняным полотенцем и поставила в прохладное место, чтобы еда не попортилась до завтрашнего дня. Горничная уже намеревалась отправляться к себе почивать.

– А теперь мне бы, дорогая Аннушка, одежонку мою почистить и переодеться во что-то, – вопрошающе посмотрел на горничную Шелков. Она же, даже не скрывая недовольства в лице своем по поводу возни с его одеждой, велела идти с ней в ее комнату, или, как она ее нарекала, «каморку». И ее комната не уступала в степени чистоты и порядка. Хотя вряд ли уж весь беспорядок в «каморке» ее был из-за Владимира Потаповича.

– Одежду свою сюды кидай. – Аннушка указала на угол за дверью, где уже лежало несколько рубах. – И вот это наденешь тепереча. – Практически швырнула ему она какие-то брюки и рубаху темного цвета, коих даже крестьянину, должно быть, нацепить на себя было бы стыдно.

– Казалось мне, что найдется у вас что-нибудь поприличнее, – позволил себе сказать Николай.

– А мы вам тут не купцы и не бояре, чтобы вас в золото одевать, у нас на башмаки-то денег нет! – недовольным и сухим голосом ответила Аннушка. По всей видимости, она не любила, когда нарушали ее планов, а Николай своим требованием о смене одежды попридержал ее скорейшие намерения отойти ко сну.

– А я не прошу в золото меня одевать, просто в подобном даже и на улицу выходить – себя ненавидеть и срамить.

– Не нравится то, что я тебе дала – ходи в своем вонючем отрепье! – Аннушка уже совсем позволила себе обращаться к гостю на «ты», притом теперь уже Николай не мог закрыть глаза на это и списать на ее измотанность.

Как только он услыхал последнюю фразу, тут же схватил вещи и, хлопнув дверью, направился в свою комнату, где переоделся, а затем вновь явился к ней в каморку, бросил вещи в угол и вновь хлопнул дверью, не обращая внимания на писклявый бранный крик Аннушки в его адрес. Шелков был оскорблен и казался себе униженным какой-то грязной, безграмотной, обиженной жизнью горничной, которая к тому же не понимала или не хотела понимать то, кто она и что являет собой, а кто – все же он. Однако похвалиться своим положением он тогда все равно не мог, и это лишь усиливало его злость и обиду.

Ажурных звезд вновь, теперь уже в Петербурге, было не увидать, и Николай, постояв немного у окна, решил-таки лечь в кровать. Заснул он тогда весьма быстро, несмотря на то, что весь день и так проспал, что дядюшка еще ходил по кухне и ворчал что-то и что Аннушка все никак не замолкала в своей каморке по поводу слов и «выходок» Николая.