У царя Мидаса ослиные уши

– Отец! Отец! – раздался через несколько минут крик Консуэло Андраде, в замужестве Морейра. Она ворвалась на сцену, волоча за собой малышку Клару, которая за это время успела переодеться: вместо кружевного платья на ней теперь красовались футболка и рыбацкие штаны. Арджентина в кабине грузовика, поставив рекорд скорости, даже заплела ей две тугие косички: они развевались на ветру, но, по крайней мере, больше не закрывали лицо.

Семейство Карлетто немного расслабилось: в такой одежде Ирен вряд ли смогла бы продемонстрировать свои бедра.

– А Лалага? Что случилось с Лалагой? – перешёптывались зрители: кто, как Пау, в тревоге от необъяснимой подмены, кто из чистого любопытства.

Тебе тоже интересно, читатель? Тогда знай, что Лалага в это время лежала в кабине грузовика в шерстяном свитере поверх трусов и майки, а Адель гладила ей лоб своей прохладной ручонкой.

– Я заварила тебе ромашки, – сказала синьора Дзайас, протягивая чашку.

– Нет, спасибо. Если выпью хоть что-то, меня стошнит, – жалобно прошептала Лалага.

– Должно быть, это ветер. Или давление подскочило. Бедняжка, – сочувственно сказала синьора. – И надо же этому было случиться именно сегодня, когда твоего отца нет!

– Не волнуйся. Скоро всё пройдёт, – Лалага с трудом сдерживала смех при мысли, что играет сейчас куда убедительнее, чем на сцене. На самом деле её вовсе не тошнило: она притворялась, чтобы уступить место Ирен.

Подруги дождались самого последнего момента, чтобы режиссёр уже не мог заменить Клару кем-то другим. Было без четырёх минут девять, когда Лалага, согнувшись пополам, простонала:

– Ой, живот! И голова кружится! Боже! Не могу терпеть! Мне плохо, очень, очень плохо! Я даже стоять не могу! Живот! Принесите тазик, меня сейчас вырвет!

– Скорее позови Адель! Скажи, пусть наденет платье с оборками, – взволнованно приказал режиссёр Арджентине. – Будет сегодня не сиротой, а Кларой. И чтоб немедленно шла на сцену! Беги найди её! Где эта презренная нахлебница?

Но Лалага знала, что Адель, чей выход предстоял только в четвёртом акте, пошла в последний раз поглядеть на уже сложенную тележку торговца сладостями: вдруг, пока тот рубил небольшим топориком нугу, остались кусочки, которые нельзя продать, но можно подарить – например, ей.

– Не стоит. Ирен знает роль даже лучше меня, – сказала больная, быстро стаскивая платье через голову и передавая его подруге. – Правда, Арджентина?

– Да, папочка, она и правда очень хороша, – подтвердила девушка. – А публика будет только рада, если мы задействуем девочку из Портосальво.

– Тогда одевайте её побыстрее, и да поможет нам Бог!

А на тот странный факт, что Ирен накрасила губы помадой того же цвета, что и Лалага, никто из актёров внимания не обратил.

Глава шестая

Спектакль имел огромный успех, даже несмотря на отсутствие декораций, взъерошенные волосы актрис и громкие возгласы актёров, вынужденных перекрикивать порывы ветра. Даже самые придирчивые отдыхающие, вспоминая о нём впоследствии, признавали, что нечасто так веселились.

Люди попроще были тронуты печальной судьбой Альбертино и Марианны, самоотверженностью Анны-Глории. Никола Керки сопровождал каждую реплику старика Андраде словами:

– Стыдись, капиталистическая свинья! – а когда юная Анна-Глория сбежала в ночь, спасая ребёнка, восторженно воскликнул: – Молодец! Вот как поступают истинные дочери народа! – чем рассмешил всех соседей.

Более искушённые зрители, напротив, наслаждались непроизвольными комическими моментами. Так, например, в третьем акте Акапулько Андраде вложил в руку новообретённого внука бумажник, полный банкнот, но разгневанный Альберто швырнул его обратно. Вот только в этот момент поднялся ветер, и бумажник несколько секунд кружился в воздухе, пока, наконец, провожаемый обеспокоенными взглядами актёров, не приземлился прямо в лицо умирающего, который, заорав от боли и неожиданности, схватился за нос.

Или сиротка Пеппинетта Морони: она весь вечер жевала американскую жвачку, но, увидев нахмуренные брови синьора Дзайаса, не нашла ничего лучше, чем вытащить её изо рта и тут же прилепить на спинку его стула.

Или Тома Пау: прыгая на кровати в апофеозе последнего акта, он грохнулся на пол, но тут же поднялся и заявил сидящей в первом ряду Форике:

– Не бойся, ничего мне с этого не сделается.

Или Джиджи Ветторе: он должен был произнести свою единственную за весь спектакль реплику, но успел её забыть и хохотал, как припадочный, хотя сцена в этот момент была печальная и драматичная. А Ливия Лопес и вовсе споткнулась, толкнув Адель, из-за чего та пролила суп прямо на Клару. (К счастью, кружевного платья синьоры Пау Ирен больше не надевала, иначе оно было бы безнадёжно испорчено. Лалага считала, что Ливия сделала это нарочно.)

В антракте между первым и вторым актом Лалага вернулась в зал в своей повседневной одежде и села рядом с Тильдой.

– Мне стало плохо. Даже стошнило, – шепнула она матери (ещё одна ложь: синьоре Дзайас она сказала, что её только мутит.) – Наверное, это от волнения. Сейчас уже лучше.