У царя Мидаса ослиные уши

– Тогда беги играть свою роль. Во втором акте тебя нет, как раз хватит времени переодеться, – спохватилась Тильда, удивлённая, что Лалага сама до этого не додумалась.

– Нет, я не могу! Меня от одной мысли пробивает холодный пот!

– Должно быть, у тебя глоссофобия, – спокойно прокомментировала синьора Пау.

– А это серьёзная болезнь, синьора? – встревожилась Зира.

– Очень серьёзная. Через двадцать минут у тебя изо рта начинает идти пена и ты умираешь, – объяснил Саверио, тихонько посмеиваясь в кулак. – А ещё она очень заразная.

– Пресвятая дева! – простонала Форика.

– Не слушайте вы его, ему бы всё шутки шутить, – вмешалась хозяйка. – Глоссофобия – это эмоциональный блок, который мешает актёрам выходить на сцену.

– Но ведь во время репетиций девочка была так в себе уверена! – недоверчиво возразила Аузилия.

– Бедняжка Лалага, после стольких трудов – такое разочарование! – сочувственно проговорила Баинджа. – Тише, второй акт начинается.

Глава седьмая

В третьем и четвёртом актах Лалага наслаждалась триумфом Ирен. Она ни на минуту не пожалела ни об отказе от роли в пользу подруги, ни о том, что была единственной в Портосальво девочкой младше двенадцати лет, которая в тот вечер не вышла на сцену даже в самой крошечной роли.

Несмотря на все заверения Франческо она понимала, что в её Кларе нет ничего особенного – так, второстепенный персонаж, нужный лишь для обмена репликами с настоящими актёрами. А вот Клара в исполнении Ирен была яркой личностью, персонажем, сравнимым по силе воздействия с лучшими ролями Адели и Арджентины. Ирен инстинктивно понимала, как заставить публику смеяться, вздрагивать и плакать одним движением бровей, жестом, тоном голоса или даже паузой между словами.

Все их с Франческо диалоги обладали собственным внутренним ритмом, с первой же секунды наполнялись эмоциональным накалом. Когда сестра Пентименто упала замертво, Ирен встала над её трупом с таким отчаянием на лице, что люди на лавках переживали за неё больше, чем за оставшегося сиротой Альберто или даже за саму усопшую.

Тильда, как обычно, хихикала, на лице синьоры Пау застыла непроницаемая улыбка сфинкса, но не столь искушённые зрители не скрывали своего энтузиазма по поводу внезапного проявления таланта «девчонки из бара».

Синьор и синьора Карлетто, а заодно и Пьерджорджо, ещё во время первого акта захваченные всеобщей эйфорией, постепенно перестали стыдиться и даже начали подумывать, что, возможно, Ирен не стоит так уж строго наказывать за непослушание.

Когда директор труппы объявил, что настал момент, когда занавес, если бы он был, должен опуститься, потому что наступает время антракта, они больше всех аплодировали и кричали: «Браво, Клара! Молодец!»

После третьего акта Карлетто уже хвастались дочерью больше, чем следует достойным и сдержанным членам общества, а к финалу четвёртого столь надменно оглядывали соседей по лавке, чьи дети всего лишь прыгали на кроватях в числе сирот, что те, видимо, должны были лопнуть от зависти.

А Ирен играла так, как будто усилием воли заставила себя забыть об их присутствии, хотя бы пару часов не думать о реакции родителей и обо всем прочем, что может случиться потом. Потом... потом будет потом, и уж как-нибудь она справится с этой ситуацией.

Но когда, отыграв финал, она вышла вместе с другими актёрами к краю сцены, чтобы в последний раз удостоиться аплодисментов, и увидела сияющее лицо отца, мать, вытирающую слезы умиления, и Пьерджорджо, который хлопал громче всех, то сразу поняла: все грехи прощены. Тогда она поискала в зале Лалагу – та оказалась прямо перед сценой. Поймав взгляд Ирен, она приподнялась на цыпочки, перегнулась через край дощатого настила и погладила подругу по ноге (точнее, по её собственной, Лалагиной, белой кожаной сандалии с девчачьим розовым атласным бантом, пришитым синьорой Пау: Ирен в спешке так и не переобулась).

Актёры всё кланялась и кланялась. С одной стороны руку Ирен держал Альберто, с другой – сестра Пентименто (воскресшая ради своей доли аплодисментов). Рука Франческо почему-то оказалась потной и горячей.

Потом Клара с сиротами спустились со сцены, отправившись искать рассеянных по лавкам родителей, а символический занавес поднялся ещё раз – для комического финала, и все расхохотались, увидев Пикку и Тома. Так и не сняв драных сиротских ночных рубашек, они носились взад и вперёд по сцене за заводным игрушечным автомобильчиком ярко-красного цвета, то и дело натыкаясь на Чиччо и Джиджетто, каждый из которых нёс на плече по лестнице и бил другого по голове всякий раз, как оборачивался.

Зира и Форика сидели с открытыми ртами, разрываясь между смехом, восторгом и яростью.

– А мы-то ни о чём и не подозревали! Вот ведь врунишки! Удивительно, как двое малышей смогли удержать это в секрете.

Даже Лалага потеряла дар речи. Мать же, напротив, только посмеивалась в рукав, потому что ей, единственной в семье, близнецы доверились, получив в ответ разрешение поучаствовать в розыгрыше.