У царя Мидаса ослиные уши

К тому времени, как спектакль закончился, на сей раз уже по-настоящему, самые юные зрители (бывшие сироты, Клара и та же Лалага) настолько устали, что родители сразу же разобрали их по домам, не дав даже пройти за кулисы, чтобы поздравить актёров, как-никак, коллег, пусть даже всего на один вечер.

– Завтра утром можете пойти в порт и помочь им с отъездом, – сказала двум своим сонным сыновьям Сюзанна Ветторе. – Там у вас будет сколько угодно времени на объятия и прощания.

Даже близнецы заснули на руках у своих нянь. Но уже у самого дома Пикка вдруг на мгновение встрепенулась и невнятным голосом сообщила шедшей рядом Лалаге:

– А знаешь, я думала, что Чиччо играет твой друг Франческо. Но это не он.

– Не может быть!

– Это был кто-то другой. Не знаю, кто именно, но мне показалось, что это папа Адели.

– Да брось! Это Франческо, ты просто не узнала его в гриме, – убеждённо сказала старшая сестра.

А уже засыпая, Лалага услышала сквозь завывания ветра рокот винтов пограничного вертолёта.

«Наверное, ловят контрабандистов», – подумала она, но, поскольку такие вещи её не интересовали, только удовлетворённо вздохнула и провалилась в сон.

Часть восьмая

Глава первая

Пробило восемь, но Тильда ещё спала, прикрывшись рукой от пробивающегося сквозь ставни света. Лалага лежала неподвижно, чтобы не разбудить кузину. Она прислушивалась к вою ветра, от которого содрогались все окна в доме, и размышляла.

Думала она об Ирен и о том, что никогда не видела её такой счастливой, как вчера вечером. Возвращая платье и туфли, Ирен не сказала ей ни слова, только крепко обняла. Впрочем, никто и не сомневался, что она простила Лалагу. Их дружба, казалось, вернулась к тому безоблачному времени, когда между ними не случалось недопонимания. Тогда они были вдвоём против целого мира. И против Тильды, которая – вон, взгляните-ка на неё! – спит себе сном младенца, не зная об их тайне.

Лалага думала о будущем – будущем подруги. Может, Ирен действительно попробовать стать актрисой? Но как это сделать, если живёшь на уединённом островке, где нет ни театра, ни кино, ни даже электричества, чтобы смотреть телевизор?

Возможно, если бы она стала хорошей швеёй, то в двадцать один год, став совершеннолетней, смогла бы поехать работать в Лоссай, открыть там модное ателье, заиметь стильную клиентуру и заработать достаточно, чтобы купить абонемент на весь театральный сезон в «Блеске». Будет ходить с Лалагой в гримёрку, брать автографы у актёров или даже окажется в списке дублёрш. А потом, может быть, заезжий американский режиссёр заметит её и возьмёт в Голливуд, как это случилось с Анной-Марией Пьеранджели.

О своём будущем Лалага тоже подумала. Осенью, которая начнётся уже совсем скоро, она вернётся в интернат. Матушка Эфизия попросит посмотреть её летний дневник, а когда она откажется, напишет ей замечание. Но нет, она не может отказаться, не может сказать: «Я вела дневник, но он не для показа». Придётся снова соврать, притвориться лентяйкой и заявить: «Я ничего не написала. Каждый день думала: «Завтра начну», – но всё время откладывала. Просто на Серпентарии никогда не случается ничего интересного...»

А потом, на исповеди, она признается, что врала, врала много, и одна ложь неизбежно тянула за собой другую. Но никому, даже падре Агостино, она не смогла бы рассказать обо всём в деталях: как объяснить то, что случилось этим летом, летом любви, тайны, недомолвок, обмана и предательства? Значит, снова прятаться за расплывчатыми фразами в надежде, что тогда, не вдаваясь в подробности, он просто назначит ей обычную епитимью: «Три pateravegloria^[12] перед статуей Мадонны».

Потому что нельзя же рассказать о том, как эта история начиналась, о любви Тильды и Джорджо, которым она помогла обманывать своих родителей и всю семью. А вдруг дон Агостино шпионит за ними? Он давно приятельствовал с бабушкой и дедушкой Марини, и вполне мог бы предупредить, что обе их внучки – лгуньи, каких свет не видывал, и что за Тильдой нужен глаз да глаз. То-то старики рассердятся!

Но нет, конечно, дон Агостино никому ничего не расскажет: он ведь священник, ему запрещено разглашать тайну исповеди.

Хотя вот дядя Даниэле, будучи врачом, тоже должен хранить свои профессиональные тайны, а ведь он ещё в марте сказал Тильде, причём за столом, перед всеми:

– Лучше бы тебе не общаться больше с этой девчонкой Кадедду, дочерью ювелира.

– Это почему? – насупилась тогда Тильда: она терпеть не могла, когда про подруг говорили гадости.

– Об этом не стоит распространяться, – понизил голос дядя, – но сегодня с утра я видел её флюорографию. Похоже на очаговый туберкулёз правого лёгкого. Дело худо, он вполне может быть заразным, так что лучше вам не встречаться.

Дядя Даниэле, как и папа, буквально помешался на этой теме: с тех пор как несчастный дядя Марчелло скончался от туберкулёза в возрасте всего лишь двадцати лет, семья жила в страхе перед невидимой бациллой Коха.

– Но ведь она учится в моем классе! – возмутилась Тильда. – Как я могу с ней не общаться?

– Придумай какой-нибудь предлог.