У войны не женское лицо

«Муж у меня был хороший, добрый. Мы с ним успели пожить только полтора годочка. Когда он уходил, я дите под грудями носила. Но он девочку не дождался, без него родила. Он летом ушел, а я ее осенью родила.

Еще я ее возле грудей держала, без малого годок. Сижу на кровати, кормлю… Стук в окно: “Лена, бумажку принесли… На мужика твоего…”. (Это бабы почтальона не пустили, сами пришли сказать.) А я как стояла, как девочку держала, так молоко из меня и ударило, аж на землю. Девочка как закричит – она испугалась. Грудь мою больше не взяла. Это как раз в вербную субботу мне сказали. В апреле… Уже сонейко светило… В бумажке я прочитала, что погиб мой Иван в Польше. Под городом Гданьском его могилка. Погиб семнадцатого марта сорок пятого года… Такая маленькая тонкая бумажка… Уже мы Победу ждали, вот-вот наши мужики придут. Сады зацветали…

Девочка моя после испуга долго болела, пока в школу не пошла. Дверьми сильно стукнут или крикнет кто – она уже больная. Плачет ночами. Я долго с ней мучилась, наверное, семь год не видела сонейка, оно мне не светило. У меня в глазах было черно.

Сказали – Победа! Стали мужики по домам возвращаться. Но вернулось меньше, чем мы отправили. Меньше половины. Брат мой Юзик пришел первым. Правда, покалеченный. И у него была такая девочка, как моя. Четыре годочка, потом пять… Моя девочка играть к ним ходила, а один раз бежит и плачет: “Не пойду к ним”. – “А чего ж ты плачешь?” – спрашиваю. “Олечку (а у них девочку Олечкой звали) татка на коленки берет, жалеет. А у меня татки нету. У меня только мамка”. Обнялись мы…

И так года два-три. Прибежит с улицы и ко мне: “Я дома погуляю? А то татка будет идти, а я с другими детьми на улице, он меня не узнает. Он же меня не видел”. Не могу выгнать ее из хаты на улицу к детям. Целыми днями дома сидела. Татку ждала. А татка наш не вернулся…»

«Мой, как уходил на войну, так сильно плакал, что детей маленьких оставляет. Жалился. А дети такие маленькие, что еще не понимали, что у них папка есть. И главное – хлопчики все. Самого меньшенького еще на руках носила. Он его как взял, как прижал к себе. Я бегу за ним, уже кричат: “В колонну все станови-и-ись!”. А он отпустить дитя не может, в колонну с ним становится… Военный на него кричит, а он дитятко слезами умывает. Все пеленочки были мокрые. Бежали мы с детьми за ним аж за деревню, километров пять еще бежали. С нами и другие бабы. Дети мои уже падают, и я этого маленького чуть несу. А Володя, это мой мужик, оборачивается, и я бегу и бегу. Последняя осталась… Детей где-то на дороге кинула. Только с маленьким его догоняю…

А через год пришла бумажка: погиб ваш муж Владимир Григорович в Германии, под самым Берлином. Я и могилки его не видела. Один сосед возвратился, совсем здоровый, второй возвратился без ножки. Такая жаль меня взяла: пусть бы и мой вернулся, путь бы без ножек, но живой. Я бы на руках его носила…»

«У меня трое сыночков осталось… И снопы на себе тягала, и дрова из леса, бульбочку и сено. Все сама… Плуг самотугом, на горбу своем, волокла и борону. А что ж?! У нас через хату-две – вдова или солдатка. Пооставались мы без мужиков. Без коней. Коней тоже на войну позабирали. Так я… Я еще в передовиках ходила. Две почетные грамоты мне дали, а один раз так и десять метров ситца. Во радость была! Моим хлопчикам, всем троим, рубашки пошила».