Читаем У войны не женское лицо полностью

У войны не женское лицо

Теперь меня часто приглашают на встречи в военный музей… Просят провести экскурсию. Теперь – да. Через сорок лет! Сорок! Недавно я выступала перед молодыми итальянцами. Они долго расспрашивали: у какого врача я лечилась? Чем болела? Почему-то они выясняли, не обращалась ли я к психиатру? И какие сны мне снятся? Снится ли война? Мол, русская женщина, которая воевала с оружием, для них – загадка. Что это за женщина, которая не только спасала, перевязывала раны, но сама стреляла, подрывала… Убивала мужчин… Их интересовало: вышла ли я замуж? Они были уверены, что нет. Одинокая. А я смеялась: “Все трофеи везли с войны, а я везла мужа. Есть у меня дочка. Теперь внуки растут”. Я о любви тебе не рассказала… Уже не смогу, потому что сердца не хватит. В другой раз… Была любовь! Была! Разве без любви человек может жить? Может выжить? На фронте влюбился в меня наш комбат… Всю войну берег, никого не подпускал, а демобилизовался и разыскал в госпитале. Тогда признался… Ну, о любви потом… Ты приходи, обязательно приходи. Второй дочкой будешь. Конечно, я мечтала иметь много детей, я люблю детей. Но одна у меня дочка… Доченька… Не было здоровья, не было сил. И учиться я не смогла – часто болела. Мои ноги, все – мои ноги… Они меня подводят… Работала до пенсии лаборанткой в Политехническом институте, но меня все любили. Профессора и студенты. Потому что во мне самой было много любви, много радости. Я так понимала жизнь, я только так хотела жить после войны. Бог не создал человека для того, чтобы он стрелял, он создал его для любви. Как ты думаешь?

Два года назад гостил у меня наш начальник штаба Иван Михайлович Гринько. Он уже давно на пенсии. За этим же столом сидел. Я тоже пирогов напекла. Беседуют они с мужем, вспоминают… О девчонках наших заговорили… А я как зареву: “Почет, говорите, уважение. А девчонки-то почти все одинокие. Незамужние. Живут в коммуналках. Кто их пожалел? Защитил? Куда вы подевались все после войны? Предатели!”. Одним словом, праздничное настроение я им испортила…

Начальник штаба вот на твоем месте сидел. “Ты мне покажи, – стучал кулаком по столу, – кто тебя обижал. Ты мне его только покажи!”. Прощения просил: “Валя, я ничего тебе не могу сказать, кроме слез”. А не надо нас жалеть. Мы – гордые. Пусть десять раз историю перепишут. Со Сталиным или без Сталина. Но это останется – мы победили! И наши страдания. То, что мы пережили. Это – не рухлядь и не пепел. Это – наша жизнь.

Ни слова больше…».

Перед уходом мне вручают пакет с пирогами: «Это сибирские. Особенные. В магазине таких не сыщешь…» Я получаю еще один длинный список с адресами и телефонами: «Все тебе будут рады. Ждут. Я тебе объясню: страшно вспоминать, но куда страшнее не вспоминать».

Теперь я понимаю, почему они все-таки говорят…

«Нас награждали маленькими медалями…»

Открываю по утрам свой почтовый ящик…

Моя личная почта все больше напоминает почту военкомата или музея: «Привет от летчиц авиаполка Марины Расковой», «Пишу Вам по поручению партизанок бригады “Железняк”», «Поздравляют… минские подпольщицы… Желаем успеха в начатой работе…», «Обращаются рядовые полевого банно-прачечного отряда…». За все время поисков было всего несколько отчаянных отказов: «Нет, это как страшный сон… Не могу! Не буду!». Или: «Не хочу вспоминать! Не хочу! Долго забывала…».

Запомнила еще одно письмо, без обратного адреса:

«Мой муж, кавалер орденов Славы, после войны получил десять лет лагерей… Так родина встречала своих героев. Победителей! Написал в письме своему товарищу по университету, что ему трудно гордиться нашей победой – свою и чужую землю завалили русскими трупами. Залили кровью. Его тут же арестовали… Сняли погоны…

Вернулся из Казахстана после смерти Сталина… Больной. Детей у нас нет. Мне не надо вспоминать о войне, я воюю всю жизнь…»

Написать свои воспоминания решаются не все, да и не у всех получается – доверить бумаге свои чувства и мысли. «Слезы мешают…» (А. Буракова, сержант, радистка). И переписка, против ожидания, дает только адреса и новые имена.

«Металла во мне хватает… Осколок от ранения под Витебском ношу в легком в трех сантиметрах от сердца. Второй осколок – в правом легком. Два – в области живота… Вот мой адрес… Приезжайте. Не могу дальше писать, ничего не вижу из-за слез…»