У войны не женское лицо

«Люди плачут, кричат… Я слышу слово: “Война!”. И думаю: “Какая война, если у нас завтра в институте экзамен? Экзамен – это так важно. Какая может быть война?”.

А через неделю начались бомбежки, мы уже спасали людей. Три курса мединститута – это уже что-то в такое время. Но в первые дни я столько увидела крови, что начала ее бояться. Вот тебе и полврача, вот тебе и “пятерка” по практическим. Но люди вели себя исключительно. И это воодушевляло.

Девочки, я вам рассказывала… Кончилась бомбежка, вижу – земля впереди меня шевелится. Бегу туда и начинаю копать. Руками почувствовала лицо, волосы… Это была женщина… Откопала ее и начала над ней плакать. А она, когда открыла глаза, не спросила, что с ней, она заволновалась:

– Где моя сумочка?

– Что вам сейчас сумочка? Найдется.

– У меня там лежат документы.

Ее мысли были не о том, как она, цела ли, а где ее партбилет и военный билет. Я сразу начала искать ее сумочку. Нашла. Она положила ее себе на грудь и закрыла глаза. Скоро подъехала санитарная машина, и мы ее погрузили. Я еще раз проверила, как ее сумочка.

А вечером прихожу домой, рассказываю маме и говорю, что решила уйти на фронт…»

«Отступали наши… Мы все вышли на дорогу… Проходит мимо пожилой солдат, остановился возле нашей хаты, прямо в ноги кланяется моей матери: “Прости, мать… А девчонку спасай! Ой, спасайте девчонку!”. Мне тогда было шестнадцать лет, у меня коса большая… И вот такие! – ресницы черные…»

«Я помню, как мы ехали на фронт… Полная машина девчонок, большая крытая машина. Была ночь, темно, и ветки стучат по брезенту, и такое напряжение, кажется, что это пули, нас обстреливают… С войной поменялись и слова, и звуки… Война… Эх, да это же теперь всегда рядом! Говоришь “мама”, и это уже совсем другое слово, говоришь “дом”, и это тоже совсем другое слово. Что-то к ним еще добавилось. Добавилось больше любви, больше страха. Что-то еще… Но с первого дня я была уверена, что они нас не победят. Такая большая наша страна. Бесконечная…»

«Мамина дочка… Я никогда не выезжала из своего города, не ночевала в чужом доме, и я попала младшим врачом в минометную батарею. Что со мной творилось! Начнут минометы стрелять, я сразу глохну. Меня всю как будто обжигает. Сяду и шепчу: “Мама, мамочка… Мамочка…”. Стояли мы в лесу, утром выйдешь – тихо, роса висит. Неужели это война? Когда так красиво, когда так хорошо… Нам сказали одеть все военное, а я метр пятьдесят. Влезла в брюки, и девочки меня наверху ими завязали. И я ходила в своем платье, а от начальства пряталась. Ну, и меня за нарушение военной дисциплины посадили на гауптвахту…»

«Никогда бы не поверила… Я не знала о себе, что смогу спать на ходу. Идешь в строю и спишь, натолкнешься на впереди идущего, проснешься на секунду, дальше спишь. Солдатский сон всюду сладкий. А однажды в темноте меня не вперед, а в сторону качнуло, я и пошла по полю, иду и сплю. Пока в какую-то канаву не упала, тогда проснулась – и бегом догонять своих. Солдаты сядут на привале – одна самокрутка на троих. Пока первый курит, второй и третий спят. Даже похрапывают…»

«Не забуду: привезли раненого, сняли с носилок… Кто-то взял его руку: “Нет, он мертвый”. Отошли. И тут раненый вздохнул. Я встала на колени перед ним, когда он вздохнул. Реву и кричу: “Врача! Врача!”. Врача поднимают, трясут, а он опять падает, как сноп, так крепко спит. Не смогли его разбудить даже нашатырем. Он перед этим трое суток не спал.

А какие тяжелые раненые зимой… Задубевшие гимнастерки – от крови и снежной воды, кирзовые сапоги в крови со льдом – не разрезать. Все они холодные, как мертвецы.

В окно посмотришь – зима и красота неописуемая. Волшебные белые ели. На секунду все забудешь… И снова…»