У ворот Петрограда (1919–1920)

Люди его общественного веса играли первенствующую роль в описываемой здесь третьей группировке русских эмигрантов в Финляндии. Они определяли ее «политику» в отношении молодой республики, а равно и по отношению к союзникам и вчерашнему противнику – Германии. Но их было мало, так как во второй половине 1918 года тяга буржуазно-аристократических элементов из Петрограда и Москвы направлялась преимущественно на юг России – в Украину к Скоропадскому. В Финляндию же спасались отдельные представители финансового мира и крупной промышленности, которые «на всякий случай» считали удобнее держаться вместе и поближе к Петрограду или располагали имениями за Белоостровом, отдельные сановники и вельможи, имевшие отдаленную связь – родовую или идейную – с германскими военными и гражданскими администраторами в Финляндии.

Эта социальная особенность гельсингфорсской эмиграции и наложила свою печать на всю ее дальнейшую политику. Профессионалов-политиков левее, скажем, кадетов там не было вовсе. Литераторы-публицисты не пользовались «благоволением», да они почти отсутствовали. К. А. Арабажина, который когда-то был деятельным основателем украинской социал-демократии, держали в черном теле за «вредное направление» газеты «Русский листок», которую он издавал в Гельсингфорсе во время владычества большевиков; Е. Ляцкого не любили за «левое интриганство»; Иорданский жил у себя на даче где-то около Белоострова и в гельсингфорсскую «политику» не вмешивался.

Л. Н. Андреев в Гельсингфорсе вовсе не показывался, а доживал свои последние месяцы в Тюрисево в скромном доме однофамильца Андреева, почти без средств к существованию. Без книг, которые остались у него в Петрограде в его доме на Марсовом поле, больной, раздражительный, умиравший от бессонницы и головных болей.

Приехал было в Гельсингфорс (в начале января того же 1919) и П. Б. Струве. Но как член Правления Национального Центра, он спешил на «большую» арену, где решались тогда, как казалось, судьбы России, – в Париж, на мирную конференцию, или, точнее, на общероссийское политическое совещание, которое тогда образовывалось на берегах Сены. Он оставил в Гельсингфорсе своего товарища по Национальному Центру, бывшего одно время министром вероисповеданий при Керенском, А. В. Карташева: на его-то рыхлые богословские плечи и взвалена была отныне тяжелая задача вести под-петроградскую политику – военную и дипломатическую.

Впоследствии, месяца через два-три, в Гельсинфорс перебрались также В. Д. Кузьмин-Караваев и его редактор «Речи» И. В. Гессен. Однако ни тот, ни другой, сами представители буржуазного либерализма, не могли изменить создавшейся обстановки. Старый либерал из генералов, напротив, сделался фасадом для Юденича, вступив скоро членом в Политическое совещание при главнокомандующем, где и оставался, сочиняя какие-то таинственные проекты по снабжению Петрограда продовольствием из американских складов по «новым», невиданным ранее карточкам, вплоть до образования в Ревеле Северо-Западного правительства. Но тогда знаменитый генерал Марш вдруг почему-то его забраковал, заявив ему чуть не на пороге комнаты, где должно было состояться предварительное совещание, что он, Марш, «был лишен удовольствия пригласить» его на совещание, но раз он уже явился, то – милости просим…

Гессена же, как человека «с тяжелым характером», будущий диктатор Юденич невзлюбил с первой же встречи, и хотя Гессен и продолжал к нему ходить в Socitetshuset и давать советы по делу о спасении России, но в Политическое совещание Юденич его не пускал, может быть, еще и потому, что еврейское происхождение редактора «Речи» не внушало диктатору гарантий благонадежности. Так Гессен и перешел в оппозицию «его величества» вместе с Е. И. Кедриным, оставшимся и в тяжелые эмигрантские времена честным, самоотверженным, но, увы, верующим и наивным служителем «внеклассовому» общественному делу, каким он считал себя в юные свои годы.