У всякого народа есть родина, но только у нас – Россия. Проблема единения народов России в экстремальные периоды истории как цивилизационный феномен российской государственности. Исследования и документы

Пробежав шагов 7, я снова залег, обернулся к своему взводу, и, почему-то улыбаясь, под бешеным огнем неприятеля, стал переговариваться с ребятами. Я обратился к командиру соседнего отделения сержанту Маркелову и стал звать его к себе, убеждая его, что здесь хорошо, что нам быть вдвоем будет удобно. Два бойца (из них один пулеметчик), преодолев свою робость, также перебежали гребень и залегли в нескольких шагах от меня. Один из них, которых я помню в лицо, но фамилия, которого мною забыта, вдруг застонал и, извиваясь на траве, стал звать о помощи… Я решил ему помочь. Поднявшись, я сделал два шага в его сторону, и тут вдруг почувствовал, как мне с незнакомой, жгучей силой ударило горячим кнутом по бедру. Я упал неизвестно от чего. Сейчас это установить невозможно: может быть от того, что я понял, что я ранен, а может быть от того, что я понял, что я ранен, а может быть от того, что моя нога стала немой.

Упав, я почувствовал, как мою ногу заливает горячей кровью. Я обратился к товарищу, который звал на помощь и закричал ему, что я не могу помочь, так как я сам ранен. Санитара сзади нас не было. Перед боем он ушел обедать, и не вернулся. Я стал звать санитара не для себя, а для тяжело раненного товарища, но никто не откликался. Наша цепь пошла вперед, оставив на поле боя двух убитых и пять раненых. Я слышал стоны, но не мог разобрать, кто из наших пострадал. Наша цепь подходила к деревне, за которой были уже наши танки. В деревне происходили непонятные мне взрывы, от которых шли черные столбы дыма. Может быть, это кто-то подорвал танки – свои или чужие, я этого не знаю до сих пор. Я лежал без движения, переговариваясь с раненым товарищем, но вынужден был снова спрятать лицо в траву, так как засевший где-то справа за деревьями автоматчик, продолжал осыпать нас целыми снарядами пуль. Когда я поднимался на локоть для того, чтобы сказать что-нибудь соседу, огонь усиливался, и пули снова осыпали землю и траву вокруг меня. Я понял, что нас добивают, и сделал опять-таки то, что сделал бы каждый на моем месте: притворился мертвым. Вскоре автоматчик исчез.

Не знаю, сколько времени прошло, когда появился около меня возвращающийся из деревни легкораненый незнакомый мне боец. Я попросил его перевязать меня. Он вынул у меня из кармана индивидуальный пакет; освободил мою ногу от одежды, залитой кровью, и перевязал мне бедро. Вначале он делал это не очень охотно но потом, разобравшись сказал: «Давай, я тебя дотащу немного». Я снял шинель, вещевой мешок, полевую сумку и, оставшись без пилотки, с винтовкой в правой руке, уцепился за шею бойца. В таком положении он подтащил меня к дороге. Когда уже мы были у дороги, послышался знакомый гул немецких самолетов. Боец сказал мне: «Вот что, браток, я должен идти», – и оставил меня на траве.

Налетели фашистские самолеты. Они сделали несколько заходов и в шахматном порядке стали методически долбить все поле, на котором лежали мы, раненые. Казалось, что пришел конец. «Не удалось убить нас в первый раз, не удалось добить во второй раз, так удастся, очевидно, сейчас рассчитаться с нами», – подумал я. Но мои предположения оказались напрасными. Немецкие самолеты, сделав несколько заходов, и улетели к деревне, занятой нашим батальоном.

На этом этот эпизод моей жизни закончился. Ехали люди из Донского гвардейского, подобрали меня и увезли в свой санбат.

Оттуда по многочисленным этапам я попал в Серпуховской госпиталь. У меня была сквозная пулевая рана в левом бедре.

В этом бою я понял разницу между пассивным переживанием опасности (с которой я познакомился в ужасающей обстановке Сталинграда) и между активным участием в борьбе, которую я познал здесь. Больше того, меня удивляло, что многие из моих товарищей, которые держали себя перед боем уверенно, в бою робели, и как мне казалось слишком. Это, очевидно, объяснялось тем, что попав впервые в бой, они еще не прошли всех этапов пассивного осваивания опасности, которые я прошел раньше, но которых я недооценивал. А мне не хватало новой стадии – активной. Теперь, пройдя эту стадию, я могу сказать (не опасаясь быть неточным), что движение вперед в бою и проявление уверенности в действиях, утверждение себя как хозяина своей судьбы, доставляет такое внутреннее удовлетворение, с которым едва ли может сравниться что-нибудь в ощущениях человека. Ужас, овладевающий человеком при столкновении лицом к лицу со смертью, есть ужас беспомощности. И только в действии, активном и уверенном, причем в действии, связанном с коллективом людей, человек обретает свободу от ужаса и радость победы над «неизбежностью».