У звезд холодные пальцы

Стояки коновязей водружаются в родовом дворе в дни рождения человека-мужчины, свадьбы его и смерти. Если в усадьбе с несколькими женами число столбов четное, люди говорят, что это нехорошо. А молотобоец Бытык со старым Балтысытом все-таки заказали Силису четвертый в честь новой женитьбы Тимира. Место не было родовым. Принадлежало когда-то светлому шаману Сарэлу, как самая старая из трех коновязей. К тому же, шутили кузнецы, может, Тимир, войдя во вкус, третью жену возьмет. Тогда и встанет посреди двора пятая, нечетная надолба.

Силис сладил добрый лиственничный столб с резной головою коня в навершии. С тремя, как положено, узорными кольцевыми канавками сверху, посередине и снизу – чтобы жители всех трех миров могли лошадей привязывать.

Сандал запел:

– В святое земное лоно мы вставили ось надежды. Творец, прими благосклонно чету в ее жизни нежной! Богиня с узлами, ныне развязанными на бедрах, вели: пусть любовь не стынет, меж ними пребудет бодрой! И ты, бог-загадка меткий, пластину рожденья-входа означь не однажды меткой – тамгой продолженья рода!

– Уруй, уруй, уруй! – закричали люди хором, поднимая к небу чороны.

…Пока свадьба гуляла во дворе, Олджуна готовила поющую постель к первой ночи с Тимиром. Постлала на лежанку супружеское приданое: полосатые циновки, медвежью шкуру, белую конскую шкуру с черной дорожкой по краям. Сложила подушки с бубенчиками на углах, одеяло из песцовых хвостов и лапок. Опустила с колец звонкоголосый полог с серебряными колокольцами в два ряда…

Сердце невесты огненной белкой билось и царапалось в груди от страха. Ох, вероломные колокольца, вот где обожглась! А ведь надеялась – зазвенят. Колени под широким нарядом ниже согнула, бедрами над порогом колыхнулась – все ухищрения зря!

В доме приемного отца, в изголовье одинокой постели на левой половине, остался припрятанный с утра рыбий пузырь. Налитая в него кобылья кровь должна была удостоверить жениха в невинности избранницы. Не успела Олджуна взять заготовленную обманку, не смогла улучить мгновенье, когда б ее перестали пестовать-стеречь. Может, нарочно по лукавому обряду так полагается?

Едва осталась одна в жениховой юрте, туда-сюда кинулась, а все уже вынесли, вымели дочиста. Не было ничего, похожего на свежую кровь… Не порезать ли палец? Ох, нет! О таких-то хитростях Тимир, поди, слышал. Подметит, спрашивать начнет, заподозрит…

«Авось пронесет», – мелькали утешающие мысли.

«Не надейся», – встревали упреждающие.

После осуохая одаренные скотом и мясом почетные гости троекратно проехали вокруг коновязей, отпивая кумыс после каждого круга. Остатки вылили на гривы своих лошадей.

* * *

Тимир проснулся под утро с тяжелой головой. Слишком часто вчера подзывала к нему невеста парня, разливающего хмельный кумыс…

Открытый и прямой, кузнец не умел держать в себе больное, гневное слово. Да не особо и старался, полагая, что любая правда дороже многозначащего молчания. Еще не открыв глаза, положил на плечо Олджуны каменную длань, на которой мозоли были словно кувалдой набиты. Спросил громким от сдерживаемой злости шепотом:

– Кто же был у тебя первым, баджа?

Плечо молодой жены задрожало. Не дождавшись ответа, Тимир сел на постели, помотал всклокоченными волосами. В голове гудело и стучало, как на сопке с военным табыком. Резким движеньем откинул звонко откликнувшийся полог.

– Так кто же оказался тем счастливцем?

– Багалык, – заплакала Олджуна.

Вне себя от ярости и потрясения кузнец накрутил на кулак волосы недостойной, развернул к себе:

– Врешь!

– Однажды в праздник Хорсун перепил кумыса и силой овладел мною во сне, – забормотала Олджуна, судорожно всхлипывая. – Не помнил ни себя, ни меня, все имя жены повторял: «Нарьяна, Нарьяна…» Он все ночи тоскует по ней… Спутал меня с покойной в хмельном бреду… Это было давно и больше никогда не повторялось. Я… я не смогла сказать ему ни о чем.

Олджуна не смотрела на мужа. Глядела сквозь ладони на полку Ураны, где стояли туески с красителями. Впереди, насмешничая, алели подтеки на посудинке с красной, как кровь, охрой. Обняла Тимира, обвила шею мягкими руками. Заговорила глухо, спрятав лицо на его бурно вздымающейся груди:

– Прости Хорсуна… Он ни о чем не знает, не помнит. Прошу, не говори ему ничего, ты разобьешь его сердце… Прости багалыка и меня прости, муж мой любимый, единственный… На мне нет вины…

Хрупнув зубами, кузнец грубо оттолкнул женщину. Встал, подошел к окну, за которым в предутреннем полумраке бледнела ущербная луна, и мерцали холодные звезды.