У звезд холодные пальцы

– Мне все равно, что они скажут, – слабым голосом прошептала Олджуна. – Я люблю тебя. Я так давно люблю тебя, Хорсун!.. Очень давно и очень сильно. С тех пор, как увидела. Еще до схода, когда ты однажды привез в Сытыган мясо.

Хорсун пришел в еще большее отчаяние. А дальше было хуже! Не успел отстраниться, как Олджуна стремительно бросилась к нему, обхватила горячими руками. Повалила на лежанку, что-то сумбурно выкрикивая, смеясь и плача. Он не знал, куда деваться от гибкого, неистового тела, придавленный с удивительной силой. Дыхание вместе с застрявшим в горле взбешенным воплем перехватил упругий молодой рот, впился в его сведенные губы. Хорсун едва не задохнулся. Лишь тогда он оттолкнул сошедшую с ума Олджуну. Оттолкнул, не рассчитав мощи. Глупая девчонка, будто мягкое чучело, отлетела к камельку и стукнулась головой об угол шестка.

Хорсун содрогнулся и сжал ладонями щеки: убил! Опять убил человека! Но Олджуна задвигалась, медленно встала, держась за стенки камелька. И так, переходя от перекладин к стене, поползла по ней прочь к своей занавеске. Перед тем как скрыться на левой половине, затравленно обернулась. Драгоценными каменьями казались при свете луны ее полные слез глаза.

Багалыку так и не удалось заснуть в ту ночь. От одной мысли, что могло случиться, добейся Олджуна своего, стыло сердце. Он был в самой поре зрелости, мужская сила в нем временами требовала и бунтовала. Порой молодки – жутко сказать, почти ровесницы Олджуны – раззадоривали его на праздниках и гуляньях. Распаляли случайными или намеренными прикосновениями, игривыми словами и зовущими взглядами. Хорсун перебарывал в себе желание. Потом исступленно крутил во дворе оружие либо, раздевшись до пояса, крепко растирался снегом. Но тут, в борьбе с Олджуной, мужчина в багалыке подлинно умер. Нагота девушки, даже ее пылающее объятие, ничего не разбудили в нем, обмершем от дикости происходящего.

Он по-своему привязался к Олджуне. Судьба ее вовсе не была ему безразлична. Как-никак, жили в одной юрте почти десять весен. Столько же, сколько прошло с тех пор, как жена ушла по Кругу. Но сделать девчонку заменой Нарьяне! Страшно представить, да никогда и не представлялось.

Багалык честно старался стать сироте отцом. Хотя сам относиться к ней как к настоящей дочери не мог. Это, понял он, очень разные вещи – попытка заступить чужой образ и понуждение собственного сердца к отцовской любви. Не поддавалась бегущая лицемерия, негибкая душа видеть в девчонке родную. Не однажды он жгуче сожалел, что живущие на севере кровные родичи Олджуны наотрез отказались от нее. По словам отправленных туда по весне гонцов, обе обнаруженные тетки имели большие семьи и сильно нуждались. Слышать о бедняжке не хотели.

Привыкнув к воспитаннице, он неприятно удивлялся и расстраивался, когда кто-нибудь нелестно отзывался о ее недобром нраве. Дома девочка была веселой и ласковой, умела сказать слово, льстящее сердцу. Причем, кажется, не лгала. Правда, Хорсун давно приметил скрытность и двойственность ее странной натуры. С ним она вела себя так, с Модун этак, с другими по-всякому, словно в ней жило несколько совершенно разных Олджун. Хорсун полагал – ему хотелось так думать, – что с ним она – истинная Олджуна.

Ни разу с губ девочки даже ненароком не сорвалось ни имя Кэнгисы, ни слово «матушка», такое частое в устах ребенка. Ни разу не вспомнила она о родном отце. Хорсун едва не вспылил, когда по прошествии нескольких лун после «удочерения» Олджуна назвала его отцом. Это показалось ему предательством по отношению к покойному Никсику. Но глянул в ясные глазенки, и потухла досада, а вместо нее куснула совесть. Багалык чуял, что при всем усердии не сможет стать Олджуне отцом, которого одинокая девочка ищет в нем с трогательной надеждой.

Теперь Хорсун горячо желал, чтобы взрослая дочь называла его только так и не иначе. Обдумал под утро, какие слова скажет, вызвав на откровенный разговор. Выцедил все лишнее, чтобы доперло до нее: любовь к нему может быть только дочерней. И все.

Одевшись, угрюмо покосился на ожившую занавеску. Девушка тоже встала рано и уже что-то беспечно напевала. Хорсун облегченно вздохнул: значит, не шибко ушиблась. Олджуна вышла с заплетенной косой, кивнула багалыку и запорхала по юрте. Разожгла камелек, подвесила проволочное поручье горшка с молоком к вделанному в очаг крюку. Обыденно спросила, что приготовить к обеду. Будто то, что стряслось ночью, просто приснилось…

Трудно взращенный в уме разговор так и не состоялся. Внешне все осталось как всегда. Но теперь наедине с Олджуной Хорсун чувствовал внутреннее напряжение. Оно не давало ему расслабиться ни на миг, заставляло следить за каждым словом. Он начал задерживаться допоздна. Бывало, вернувшись после стражи, не ужинал и сразу заваливался спать. По тому, что в доме с утра ничего не менялось, а порой приходилось есть подогретую вчерашнюю еду, багалык понимал, что и девушка весь день где-то бродила.