У звезд холодные пальцы

Хорсун знал: больше всего на свете Олджуна любит долину. Он очень надеялся на Элен. Мудрая земля могла излечить девчонку от вымышленной, невозможной страсти к приемному отцу.

…Багалык с изумлением поймал себя на том, что губы его что-то шепчут. Неужели он все-таки рассказал Нарьяне?

Видать, так и есть. Хорсун оглянулся. Лес внимательно смотрел на него множеством зеленых глаз. Наверное, тоже слышал. Аргыс неподалеку терпеливо переминался с ноги ногу, изредка судорожно вздергивая кожей, – его донимали оводы. Шелест листьев и въедливое жужжание ворвались в уши багалыка, словно он сидел под водой и только что вынырнул.

Хорсун прихлопнул на лбу присосавшегося комара. Знать, крепко допекло, коли так глубоко задумался, что не заметил, как язык неприметно развязался и сам побеспокоился освободить смятенную душу.

– Не сердись, Нарьяна. Не думай о том, что услышала. Я не мог не поведать тебе всего, иначе выходка невесть что вообразившей девчонки встала бы недомолвкой между тобою и мной. А я ничего не хочу скрывать от тебя.

В мыслях Хорсуна черной плетью мелькнула коса Долгунчи. Кашлянув от неловкости, он твердо повторил:

– Ничего не хочу скрывать. Даже то, что мне сложно избавиться от дум о девушке, о которой я говорил вначале. Но я постараюсь. Мои чувства к ней неглубоки, это просто тяга скучающей плоти. Ведь я – человек-мужчина, а тело мужчины порой неподвластно воле. Но душа моя принадлежит тебе, любимая, и так будет всегда в вечности Круга. Прости, что нечаянной болтовней снова вынудил замешкаться на Орто за чертой березовых веток… Увидишь Кугаса, передай, что сын его Болот, несмотря на малые весны, стал знаменитым силачом. На праздничном состязании сумел перетащить однотравного телка на плечах к самому дальнему месту. Дольше всех нес, а тот немаленький и брыкался! Пусть порадуются рыжие друзья мои Кугас и Дуолан… Вот только Посвящение прежде положенных весен, как просит Модун, Болот у меня не пройдет. Рано о том думать, мальчишке всего-то двенадцать. И потом… Слабина в нем есть – наивен и мягок нравом. Доверчив, как бурундук, что раз за разом попадает в сетку с приманкой, пока детвора не разорит все его дупла. Вроде не глуп паренек, а поди ж ты… Ну, может, к возрасту окрепнет.

Помедлив, багалык предупредил:

– Но вот этого Кугасу не говори.

Откуда-то издалека донесся удвоенный эхом волчий вой. Что-то особенное было в нем: тоска и одновременно торжество слышались в гортанном голосе зверя. Звуки возвышались и падали, как в человеческой песне, от заунывных переходили к ликующим, и вызывали в памяти дикую глушь урманов.

Хорсун поднял голову, ловя хвост гудящего звука, оставленный эхом в горах. Странно… Волки редко воют днем, а в конце Месяца белых ночей и того реже, опасаясь выдать логово с выводком. Разве только вспугнутая кем-то молодь меняет временные лежки. Однако голос был не визглив, какой бывает у юнцов-переярков. Молодой, но уверенный и сильный голос.

Поднявшись, багалык подошел к тревожно стригущему ушами Аргысу. Не попрощался с женой. Последнее «прощай» он сказал Нарьяне, когда повесил здесь череп жертвенной коровы. Жена мертва, а с мертвыми нельзя постоянно прощаться. Но разговаривать с покойницей Хорсун не перестанет, хотя это тоже запрещено. Он усмехнулся: узнай Сандал об его постоянных походах к могиле, непременно произнес бы обвинительную речь на Малом сходе.

Придерживая коня за поводья, багалык пешком уходил вниз по тропе. Он не оборачивался. Душа Нарьяны, конечно, уже улетела. А Ёлю, что осталась грозить костлявым кулаком за тремя свежими, кинутыми поперек тропы березовыми ветками, могла поймать его взгляд злобно горящим единственным оком.

Домм седьмого вечера. Желание любви

Олджуна любила вдыхать смолистый воздух еловых падей, настоянный на юной хвое, сухой дух сосновых увалов и терпкий запах лиственничных колков. Нюхом чуяла зверя, только что пробежавшего по тропе. Могла найти в долине все звериные, конские и человечьи тропы даже безлунной ночью. Спроси кто – рассказала бы, под каким камнем живет семейка ужей и в каком месте возвышается самая большая ураса муравьев. Проходя мимо истерзанной древоточцами березы, радовалась, что в пустоты больного березового тела Хозяйки Круга набили белую глину и дерево начало медленно выправляться. Олджуна заботилась о матушке Элен, и ей нравилось, что Хозяйки опекают долину. Из-за этого Олджуна простила старухам отсылку на север на давнем сходе. К счастью, родичи оказались нищими и отказались взять ее к себе. А Главная Хозяйка, больше всех вякавшая против Олджуны, вскоре уплелась по Кругу.

Все уголки лучистой живой долины были известны девушке так же, как углы в доме приемного отца. Она знала, где находится могила его жены и сына. Знала, что Хорсун часто ходит туда. Как-то раз, еще в детстве, подкараулила его там, чтобы подглядеть, что станет делать. А ничего он не делал. Сидел и сидел. О чем-то беседовал со своей Нарьяной. Скука, одним словом, хоть и секрет, ведь разговаривать с покойниками – грех.