У звезд холодные пальцы

Страшные ночные звуки прекратились, когда девушка приметила, что на Хорсуна слишком уж ласково поглядывает Модун. Он отвечал воительнице участливой симпатией, схожей с потаенной печалью. Олджуна преисполнилась жгучей ревности. Но скрытые наблюдения и подслушиванье подсказали: этих двоих соединяет прошлое и нет в их скрепе любострастных позывов.

А нынче на праздник Новой весны в сопровождении семерых стройных красавцев пожаловала с севера по-настоящему опасная женщина. Она имела хомусный джогур, была крупная, яркая и превосходила самых опытных соблазнительниц Элен.

Незамужняя Долгунча-Волнующая, одно имя которой говорило о многом, корчила из себя деву. Кого-кого, а ее-то и пристало называть перестаркой. Как бы ни прятала прелестница лишние весны за юной улыбкой, они проступали на лице то мелькнувшей морщинкой на лбу, то досадными складками возле полных губ. И эта пожилая девица положила глаз на Хорсуна!

Он, само собой, не понял ее ухищрений. Но Долгунча ему явно нравилась. Впервые лицезрела Олджуна смешливые глаза багалыка, с удовольствием скользящие по плавной женской фигуре. Впервые слышала его бездумный, веселый хохот, вторящий серебристо журчащему смеху.

Честно признаться, хомус северянки оказался волшебным. Пленительной, колдовской была его песнь на хомусном игрище – словно щедрое откровение утра, пронизанное тонким, ранящим душу зовом-плачем, проплывшим в туманце над топями. Не откликнуться на такое мог только человек из железа. Но зайти в трясину легко, выйти куда труднее…

Хорсун со странным, перекошенным лицом оседлал Аргыса и ускакал куда-то, не дождавшись завершения песни. Сердце Олджуны заныло-заплакало: не иначе, влюбился в приезжую игрунью без памяти, пытается совладать с внезапно грянувшей страстью…

А в последний праздничный день Хорсун не вернулся к ночи домой. Олджуна истерзала себя подхлестнутым ревностью вымыслом. Не вытерпела, побежала справиться у Модун. Зевающая воительница велела спать спокойно, не дожидаясь багалыка. Он-де доглядывает с товарищами, благополучно ль отбытие гостей, не чинят ли драк подгулявшие эленские парни.

Недоверчивая Олджуна засомневалась. Вполне могло статься, что Модун прикрывает Хорсуна. Не улизнул ли напоследок погулять в лугах с северянкой? После разузнала, к смущению: правду сказала воительница, а дева удалилась с праздника рано – прощаться со своими спутниками.

«Говорят, остаться в Элен до зимы надумала эта Долгунча, – сказала одна из приятельниц, – а понравится у нас – так и на всю жизнь». Олджуну будто обухом по голове стукнули. Вот оно, что чуяло сердце – охомутать Хорсуна наладилась чаровница!

Черное отчаяние изглодало Олджуну. Перебирала в уме разные думки: скверный слух пустить о Долгунче, вынудить ее убраться из Элен, вовсе извести ухитриться? И отчаяние же толкнуло на другое безрассудство. Олджуна дерзнула явиться к багалыку ночью открытой душою и телом. Замыслила сказать ненаглядному, что будет ему доброй женой, нарожает сыновей и не даст никогда сомнений в преданности и любви.

Знать, Хорсун видел сон и спутал ее с покойницей-женой.

– Не уходи, Нарьяна, не уходи!

Олджуна мимолетно порадовалась – хоть не Долгунчу себе вообразил…

Пробудившись, желанный не дал изъясниться по-хорошему. Олджуна, опять же от безысходности, утратила последнюю стыдобу, кинулась к нему с объятиями как была, голышом.

Вот и стал явью обух-то по шалой башке. Багалык отбросил скаженную девку так, что не тут же очухалась, ударившись затылком о шесток камелька. Едва сил достало подняться и добрести до постели. До утра пролежала без сна, оглаживая вздувшуюся на голове шишку.

Слезы катились по вискам, подушка с обеих сторон промокла. Охвостья куцых вопросов и мыслей мелькали в мозгу: «Неужто в одной юрте с Долгунчей придется жить? Долгунча большая, справная, дети быстро пойдут. Это хорошо – дети… Маленькие они забавные, будто звереныши… Выгонит багалык приемную дочь или нянькой возьмет?»

Утром хватило воли встать и вести себя как обычно. А лишь Хорсун за порог – свалилась на лежанку и ну рыдать взахлеб.

Отголосив по мечте, Олджуна села и осмотрелась трезво. По-прежнему не было у нее ничего своего, все чужое. Чужой кров, чужой двор, жизнь и та чужая, будто украденная у несбывшегося ребенка Хорсуна.

Вспомнились с чаяниями выпестованные в сердце искренние слова, которые так и не довелось сказать багалыку. За что он отшвырнул ее, будто постылую старуху? За то, что посмела честно повиниться в любви к нему, вождю и благодетелю?

Нет заботы Хорсуну до того, как тягостно Олджуне носить в себе вечное бремя признательности за жалкое эхо его отцовского благоволения. Нет печали багалыку, что сытная еда в его богатой юрте мнится приемной дочери горше кислой рыбы в убогом тордохе Никсика…