У звезд холодные пальцы

Сандал прекрасно знал язык ньгамендри, однако тут не понял ни слова. Нивани разговаривал с посохом на каком-то незнакомом наречии, может быть, очень древнем, в котором слышались носовые и хоркающие звуки. Пятки шамана крутнулись на месте, остатки дымной травы подхлестнули седалище:

– Гэй, гэй! Ну-у-у-у!

И не человек, а неистовый смерч закружился посреди чума! Тяжелый полог взлетел было огромным крылом, но тотчас грузно опал, обвис, оставив вдлинь голубую полоску неба. Огоньки в плошках легли по ветру и, треща, прерывисто затрепетали.

Нивани продолжал покрикивать на том же первобытном языке. Слова превратились в знаки и стали зримыми. Они дико плясали в русле свистящих вокруг вихрей. Бешеными спиралями крутился белесый столб, в нем мелькали багровые лица, глаза выкатывались из орбит, рты были раззявлены в безмолвном крике. В воздух выносились, мелькая, то белая оленья голова с ветвями рогов, то огненный лисий хвост, то увитая цветным ремешком прядь иссиня-черных волос. В середке просвечивали ребристые ободья, прикрепленные к натянутой повдоль низке крупных бусин. Чудилось, что тело шамана оплавилось, и внутри смерча вертелся уже не он, а его обглоданный исступленным вращеньем костяк.

Сандал взволновался: не в самом ли деле спекся Нивани? Посунулся ближе и отпрянул – шквальный ветер пыхнул в лицо! И тут же воздух в чуме сделался таким туманным и плотным, что стало трудно дышать. Ураганный столб замедлил ход, повернулся еще раз-два и замер на обороте, как вставшая дыбом волна.

Столб стоял всего мгновенье, но все отчетливо увидели в его глубине Нивани – он сидел на серебристо-белом олене. Волосы клубились змеиными кольцами, тело густым частоколом окружали пучки железных трубочек. Медный идол на животе в жутком хохоте открыл зубастую пасть, устрашающе тряся ушами-ладонями, проткнутыми звериными костьми…

Не успел Сандал глазом моргнуть, как прозрачный столб с шумом и звоном рассыпался в воздухе. Нивани выпал из вихря и уже лежал на земле с посохом в руках.

По животу жреца растекся тягучий холод. Нешутейно мерещилось, что напрочь приморозился к бревешку – пальцем двинуть не мог. Удивился, когда окостеневшая шея сумела-таки с хрустом повернуться к старику. Тот пролепетал:

– Далеко полетел.

– Кто полетел? Куда? – вопросил его сын в испуге.

– За мной, – пояснил хворый с досадой. – Далеко. Туда, где я остался ребенком.

Длинные веки Нивани подрагивали. Глаза под ними были неспокойны, ноздри расширились, словно у голодного человека, почуявшего аромат вынутого из горшка мяса. Шаман вроде бы спал и судорожно подергивался всем телом, как молочный щенок.

Внезапно старый тонгот издал душераздирающий вопль:

– Матушка-а-а-а!

Скрюченные пальцы больного с силой сдавили собственное горло. Несчастный захрипел, белки глаз закраснели и выпятились. Подстегнутый ужасом, сын решил вмешаться, пока отец сам себя не задушил, да только подхватился, как тот уже отбросил руки от шеи. Сбитое дыхание почти сразу же наладилось, туповатое лицо просветлело. Озираясь вокруг, он вдруг заговорил тихо, но вполне внятно. Сандал не сразу узнал в его голосе, прежде тусклом и шамкающем, вразумительный голос Нивани:

– Низко еду. Еще ниже спускаюсь между двух лун, между двух течений… Бегут друг другу вразрез… Силу корней памяти достаю, вкладываю в одряхлевшую душу Пача́ки.

– Великий шаман, – прошептал Нурговуль, вытирая со лба холодный пот. – Он узнал имя отца!

Из чрева старика послышался негромкий детский голосок. Ребенок звал кого-то. Отдаленный рокот грома прервал слабый оклик, прокатился по чуму громыханьем невидимой бешеной погремушки.

– Вспоминает, – произнес Нивани в глухо клокочущем стариковском горле.

– Дитя мое! – вполне разборчиво простонал вслед за тем безысходный женский голос. – Дитя мое, выхода нет, мы заблудились и умрем здесь…

Старик застыл с запрокинутой головой, глаза зажмурились. Глотку его, казалось, доверху заполнил бушующий ветер. Детский голосок возвратился и ясно воскликнул:

– Матушка, не плачь! Я вижу солнечный свет, он близко!

Нурговуль не смотрел на отца. Его сотрясали рыдания.

– Обними свое тело, прими себя – в себя! Держи крепко, не отпускай! – крикнул устами старика Нивани.

Пачаки съежился, прижал к себе скрещенные руки, но нечто призрачное, струясь из его груди, как вода, забилось под ладонями, заиграло бликами отраженного света. Сын готов был броситься, задержать на Орто чистую, не запятнанную болезнью детскую душу отца. Но, упрежденный шаманом, лишь зубами скрипнул, бессильный помочь.

Борьба продолжалась недолго. Брыкнув в немощных пальцах, призрак ребенка оттолкнулся от впалой груди. Взлетел к дымоходу голубоватой дымкой и пропал, слился с блеснувшим лучом… Словно подкошенный, рухнул старик на приспевшие руки сына.

Шаман задвигался, звякнули бубенцы. Сухое пыльное облако взметнулось кверху. Отряхиваясь и чихая, Нивани проворчал:

– Смертельное семя…