Уайнсбург, Огайо. Рассказы

Сет пропал, и Виргиния Ричмонд расхаживала по дому с неясной тревогой на душе. Хотя на другой день, благодаря розыскам, предпринятым начальником полиции, ей стало известно, какую авантюру затеяли ребята, она все равно не могла успокоиться. Всю ночь она лежала без сна, слушала тиканье часов и говорила себе, что Сета, как и отца его, ожидает внезапная насильственная смерть. На этот раз она твердо решила дать сыну почувствовать тяжесть своего гнева; она попросила полицию не забирать ребят, взяла карандаш, бумагу и составила ряд резких язвительных упреков, каковые намеревалась обрушить на сына. Упреки эти она заучила на память – расхаживая по саду и повторяя их вслух, как актер, разучивающий роль.

К концу недели вернулся Сет, немного усталый, с копотью в ушах и под глазами, – и она опять не нашла в себе сил отругать его. Он вошел, повесил кепку на гвоздь у кухонной двери, остановился и пристально поглядел на мать.

– Мне захотелось назад через час после того, как поехали, – объяснил он. – Я не знал, что делать. Знал, что ты будешь волноваться, но, если бы вернулся, мне было бы стыдно перед собой. Я решил, что мне полезно вытерпеть всю эту волынку. Было неудобно – спать на мокрой соломе, да еще к нам пришли спать два пьяных негра. Я украл с телеги фермера корзинку с обедом и потом все время думал, что его дети на целый день остались без еды. Все это мне до смерти надоело, но я решил дотерпеть, пока ребята не захотят вернуться.

– Я рада, что ты дотерпел, – ответила мать не без обиды и, поцеловав его в лоб, сделала вид, будто занята по хозяйству.

Как-то летним вечером Сет Ричмонд пошел в «Новый дом Уиларда» к приятелю Джорджу Уиларду. Днем лил дождь, но, когда Сет вышел на Главную улицу, небо уже очищалось, и запад полыхал золотом. Свернув за угол, Сет вошел в гостиницу и стал подниматься к приятелю. В конторе гостиницы хозяин и двое коммивояжеров рассуждали о политике.

Сет остановился на лестнице и прислушался к разговору внизу. Там волновались и сыпали словами. Том Уилард нападал на гостей.

– Я сам демократ, но ваши разговоры тошно слушать. Вы не понимаете Маккинли. Маккинли и Марк Ханна – друзья. У вас, видно, в голове такое не укладывается. Если вам говорят, что дружба может быть сильнее, крепче, дороже долларов и центов, дороже политики, вы только фыркаете и смеетесь.

Хозяина перебил гость – высокий седоусый мужчина, ездивший от оптовой продовольственной компании.

– Вы что же, думаете, я столько лет живу в Кливленде и не знаю, кто такой Марк Ханна? – возмутился он. – Чепуху вы городите. Ханне подавай деньги, больше ничего. Вашим Маккинли он вертит, как хочет. Вашего Маккинли он взял на арапа – и зарубите это себе на носу.

Молодой человек не дослушал спора и поднялся в темный коридорчик. Спор внизу вызвал у него целую вереницу мыслей. Сет был одинок и уже думал, что одиночество – у него в характере, написано на роду. Он завернул в боковой коридор и остановился перед окошком, выходившим в проулок. Позади своей булочной стоял Эбнер Гроф, городской пекарь. Его маленькие воспаленные глазки бегали взад-вперед по проулку. Пекаря звали из булочной, но он делал вид, будто не слышит. Он держал в руке бутылку из-под молока и глядел сердито и угрюмо.

В Уайнсбурге про Сета говорили: «Не прост». «Вроде отца, – замечали люди, когда он проходил по улице. – Как-нибудь его прорвет. Увидите».

Из-за таких разговоров и из-за того, что взрослые и сверстники приветствовали его с невольным уважением, как обычно приветствуют немногословных людей, Сет тоже стал смотреть на себя и на жизнь иначе. Как и большинство подростков, он был сложнее, чем принято о подростках думать, – но был вовсе не таким, каким представлялся матери и горожанам. За всегдашней его молчаливостью не скрывалось глубокой жизненной цели; определенного плана жизни он не имел. Когда его товарищи шумели и ссорились, он тихо стоял в стороне. Спокойными глазами наблюдал, как они оживленно машут руками. Его не слишком интересовало, в чем там дело, и порою он спрашивал себя, а может ли его вообще что-нибудь сильно заинтересовать. Сейчас, в сумерках, у окошка, наблюдая за пекарем, он пожалел, что его не может пронять до глубины никакое чувство – ну, хоть бы угрюмый гнев, припадками которого славился пекарь. «Если бы я мог распалиться и повздорить из-за политики, как старый болтун Том Уилард, – и то было бы лучше», – подумал он и, отвернувшись от окна, пошел к комнате своего приятеля Джорджа Уиларда.