Уайнсбург, Огайо. Рассказы

– Меня привела сюда усталость, – сказал он уныло. – Устал не телом, а вот внутри что-то износилось и одряхлело. Я изголодался по радости. Хорошо бы хоть на несколько дней или недель забыть о людях – о мужчинах и о женщинах и обо всем, что на них давит, отчего они такие жалкие и немощные.

Порой человек говорит – и уже по голосу сразу понимаешь: вот кто измотан до предела. Так звучит голос того, кто всеми силами стремился хранить верность какой-то высокой мысли и вдруг убедился, что дальше идти этим трудным путем нет сил. Что-то в человеке сдает. Происходит какой-то внутренний взрыв. И рвутся наружу слова, сбивчивые, подчас сумбурные речи. Пробиваются на поверхность какие-то малые струйки, боковые течения, каких он в себе прежде и не подозревал. В такие минуты ударяешься в похвальбу, становишься высокопарен и смешон, короче, выглядишь преглупо.

Вот и доктор стал шумным и крикливым. Вскочил с крыльца, где мы с ним сидели и разговаривали, и зашагал взад-вперед.

– Вы родом с Запада. Вы держались подальше от людей. Вы сберегли себя, черт вас возьми! А я не сберег. – Голос его зазвучал совсем пронзительно. – Я приобщался к чужим жизням. Вникал в суть жизни мужчин и женщин. Особенно женщин я изучил – наших женщин, американок.

– Вы их любили? – догадался я.

– Да, – был ответ. – Да, вы правы. Что было, то было. Только так и можно добраться до сути. Надо пытаться полюбить. Понимаете? Другого пути нет. Волей-неволей я должен начинать с любви.

Лишь теперь я начал ощущать, как безмерно он устал.

– Пойдемте к озеру, поплаваем, – предложил я.

– Не хочу я плавать, к черту, не хочу никаких усилий! – объявил он. – Хочу бегать и кричать. Хоть ненадолго, на час-другой стать как сухой лист, и чтоб ветер носил меня над холмами. Одного хочу, только одного – освободиться.

Мы пошли пыльной проселочной дорогой. «Пускай доктор почувствует – мне кажется, я его понимаю», – подумал я и попробовал представить дело по-своему. Он остановился, посмотрел на меня в упор, и тут я заговорил.

– Не задавайтесь, – заявил я. – Вы ничуть не лучше меня. Вроде пса, который вывалялся в дерьме, а поскольку вы все-таки не собака, вам совсем не нравится, как от вас разит.

Мой голос тоже стал пронзительным, визгливым.

– Слепой глупец! – выкрикнул я. – Такие, как вы, просто глупы! Выбрали путь, по которому идти нельзя. Никому не дано проникать слишком глубоко в чужую жизнь. – Теперь я говорил с жаром, убежденно. – Вы вообразили себя исцелителем, но ведь этим недугом поражено все человечество. Вы хотите совершить невозможное. Глупец! Неужели вы надеетесь, что любовь кто-то поймет?

Мы стояли посреди дороги и мерили друг друга взглядом. Губы его подергивались в недоброй усмешке. Он стиснул мое плечо, тряхнул.

– До чего ж мы умные! До чего складно все объясняем!

Сказал – как сплюнул, повернулся и шагнул было прочь.

– Думаете, вам все понятно? – крикнул он. – Ничего вы не понимаете! По-вашему, это невозможно? Нет, возможно! Вы лжец! Кто рубит вот так сплеча, непременно упускает нечто смутное и тонкое. Вы упускаете главное. Людские жизни – как молодые деревца в лесу. Их оплетает плющ и душит. Плющ – старые мысли и верования тех, кого давно нет в живых. Он и меня всего оплел и душит.

Мой собеседник с горечью усмехнулся.

– Оттого я и хочу бегать и играть, – продолжал он. – Хочу быть сухим листом, пусть ветер несет меня над холмами. Хочу умереть и родиться заново, а я только дерево, оплетенное плющом, и умираю медленной смертью. Поймите, я устал и хочу стать чистым. Я – любитель и лишь робко вникаю в чужие жизни, – докончил он. – Я устал и хочу стать чистым. А меня оплели какие-то ползучие путы и душат.

К нам в Чикаго приехала женщина из Айовы и сняла комнату в одном из западных кварталов. Ей было лет двадцать семь, приехала она словно бы знакомиться с новейшими методами обучения музыке.

И жил в том же доме некий молодой человек. Комната его выходила в длинный коридор третьего этажа, а ее комната оказалась как раз напротив.

Надо сказать, этот молодой человек на редкость обаятелен. Он художник, но не раз я думал – лучше ему было стать писателем. Рассказывает он умно и проникновенно, а рисует не бог весть как.

Ну вот, женщина из штата Айова сняла комнату в том доме в западном квартале и вечерами возвращалась к себе. С виду она была такая же, как тысячи других женщин, которых изо дня в день встречаешь на улице. Лишь одно, пожалуй, отличало ее – небольшая хромота. При ходьбе она чуть припадала на правую ногу. В доме этом она оказалась единственной женщиной, не считая хозяйки, прошло три месяца – и у жильцов стало складываться к ней совсем особое отношение.

Мужчины были единодушны. Когда им случалось встретиться в прихожей, они приостанавливались, усмехались, говорили вполголоса.

– Ей нужен любовник. – И понимающе перемигивались. – Может, ей самой это и невдомек, но уж без любовника не обойтись.