Уайнсбург, Огайо. Рассказы

– Странно, – сказал он, – теперь, когда ее уже здесь нет, я совсем не помню ни ее губ, ни подбородка. – Тут он заговорил о женской красоте. – Сколько чепухи ваш брат писатель разводит насчет женской красоты, – сказал он. – Вы и сами знаете, моя жена удивительно красива, и ни при чем тут ни цвет глаз, ни изгиб губ… Уж эта болтовня про губки точно розовый бутон… Или лук амура, или очи – лазурные, или там, черт подери, серо-буро-малиновые в крапинку! – Помню, слушая его, я подумал, что из него бы вышел отличный скульптор. Для него особенно важна была форма, в облике польки его поражала удивительная красота всех линий. – Красота моей жены проявляется не часто, но в эти редкие минуты она поистине ослепительна. Думаю, вы заметили, красота ее – в редкой, такой одухотворенной улыбке.

Итак, он стоял в незнакомой комнате и перед ним были маленькая калека и та полька.

– Какое-то время, уж не знаю, как долго, я не мог шевельнуться, глаз не мог от нее отвести… Господи, теперь это кажется просто безумием!

Вот она передо мной. И во мне зазвучали голоса, каких я прежде не слыхивал – и, как я после узнал, в ней тоже. Непостижимо. «Да ведь это ты! Наконец-то! Наконец-то вот она – ты!»

– И притом не забывайте, я любил жену, и мы столько выстрадали вместе – потеряли сыновей, у нас осталась только дочь, единственное наше дитя, и вы ведь знаете, она калека.

И вдруг, не угодно ли, меня как громом поразила эта любовь… ха! Как разумному человеку понять такую любовь?

Я ведь совсем не знал эту женщину, видел ее впервые, даже имени ее не знал. И оказалось, то же, что я, испытала и она. Каким-то образом я это понял. После она мне сказала, и я ни на миг не усомнился, что, как говорится в Библии, она никогда не знала мужчины.

Понимаете, так я и стоял и смотрел на нее, а она – на меня. – С трудом он наконец овладел собой и понял, что все это происходит при маленькой калеке. – Мне казалось, этой женщины мне не хватало всю жизнь, я жаждал ее страстно, отчаянно, понимаете, всем своим существом.

Доктор вдруг отвлекся. Да не подумает читатель, что рассказывал он все это громко, взволнованно. Совсем напротив. Говорил он на удивление тихо, сдержанно, и мне очень помнится, как мы сидели на плоском камне, на берегу горного ручья – мы проехали добрую сотню миль, пока добрались до него, – ручей играл у наших ног, бойко прыгал по камням, за ним мягко круглились холмы, а там, вдалеке, в ярких лучах предзакатного солнца виднелись еще и еще холмы и леса. Потом из заводи, что образовалась ниже перекатов, где мы сидели, на наши удочки попалось несколько очень недурных форелей.

Возможно, вид этого ручья и навел доктора на другие воспоминания, и он стал рассказывать, как однажды в лунную ночь, схоронив второго сына, отправился в одиночестве ловить рыбу в очень бурной горной речушке; странная то была ночь, он шел вброд, навстречу буйному потоку; то пробирался ощупью в полутьме, то выходил к тихим заводям в бликах лунного света, порой забрасывал в такой заводи удочку, нередко лес подступал к самой воде и на нее ложилась густая тень; он забрасывал удочку, стоя в быстрых уносящихся струях, и порой рыба клевала.

Всю ночь он боролся, надо было устоять, выдержать утрату второго, последнего сына, устоять перед миром, который казался ему в ту ночь каким-то первобытным, невообразимо чужим. «Как будто я очутился в каком-то ином мире, – сказал он, – в мире, человеку неведомом, куда ни один человек доныне еще не вступал».

А потом клевала рыба – иной раз отличная крупная форель, – и по леске, протянувшейся между ним и рыбиной, пробегало внезапное острое ощущение жизни: там, на одном конце тонкой гибкой нити, и на другом конце ее, в нем самом, шла борьба за жизнь.

Он боролся, чтобы спасти себя от отчаяния.

Быть может, то же происходило между ним и полькой. Под конец ему все же удалось освободиться, сказал он.

Он провел ужасную неделю, неистовая ревность одолевала его.

– Верите ли, мне казалось, никто не в силах устоять перед этой женщиной. – Он подозревал отца больной девочки. – Этот фабрикант… конечно же, он ее любовник. Иначе просто быть не может. – Доктор засмеялся. – А моя жена… она в ту пору для меня не существовала. Не то чтобы я ее не уважал. Уважение! Ну и словечко! Я говорил себе, что люблю ее. Всю ту неделю я был как одурманенный, не помнил, кому из больных я нужен. То одного, то другого забывал навестить; и конечно, жена встревожилась, я ведь говорил вам, она всегда вникала в мои дела, заботилась о каждой мелочи.

И потом, в глубине души она, наверно, все ясно понимала. Не верю я, что можно друг друга обмануть.

В ту неделю доктор виделся с фабрикантом, отцом больной девочки, накоротке с ним поговорил; он пошел тогда в надежде опять увидеть польку. Но не увидал ее; а что до фабриканта…

– До чего же глупо было, что я его подозревал. Право, не знаю, может быть, я даже тогда понимал, как это глупо.