Убежища (СИ)

Колдовство кота и бессонной ночи навело на Бенедикта странную эйфорию. Говорят, что период меланхолии можно прервать, если провести в полном бдении одну-две ночи. Бенедикт за собою меланхолии не наблюдал, теплый душевный подъем был ему непривычен. Как если бы он всегда был укоренен в плотном мире, был одной из его живых вещей, а теперь мир поплыл, превратился в совокупность потоков, а душа Бенедикта обрела крылья и поплыла в воздухе в широкой струе розоватого света. Он не заметил, что дышит очень глубоко, голова запрокинута, а неуловимые глаза широко открыты. Таинственная улыбка его была подобна улыбке Игнатия в те самые моменты. Его лицо он любил больше всего и обращался с улыбкой друга крайне осторожно, окружал ее поцелуями, как мирный город толстой и крепкой стеною, и иногда не смел прикоснуться к милым губам. Любимый мой, постарайся не уходить... И вот сейчас именно такая улыбка посетила его лицо, и Бенедикт ее и не заметил.

Потом его расщепило. Как если бы тело в сером сидело чуть впереди и мыслило; за спиною же встал плотный столб розовато-серого воздуха. Серое, почти черное - это тревога, превышающая его силы, непереносимая. Розовое стало огненной болью.

"Тело переполнено тревогой и болью. Стоит задеть, и она разразится. И тогда уничтожит меня"

Боль причинить очень легко. Вот нож разрезает кожу. И тогда болью наполняется не только этот порез.

"Тело состоит из боли. Это и есть первородный грех - для меня. Для Игнатия он может быть совершенно другим".

Но все же это и был заманчивый, прекрасный, пьянящий мир Платона. Соблазнительный мир. Беда в том, что он очень плотен, свернут во что-то монолитное и окружен бездною. Бездна пребывает в теле. Когда-то в юности Бенедикт посмел войти в этот мир. Через несколько лет мир этот был пробит и распался на части. Потом он распадался, расширялся, и прорехи заполнялись небытием или болью. В молодости Бенедикт часто сомневался, не безумен ли он, если влечет его к мужчинам? Отвергая половину человеческого мира, мира женщин, а женственность в состоянии соединять и воодушевлять, он стал причастен небытию и трусливо закрылся от него. Трус? Наверное, трус. Очень даже трус.

"Что ж, я избаловал себя и отвык чувствовать все время, как это привычно людям"

Столб давящего, неподвижного света стоял за спиной. Если опереться на него, войти в него, он превратится в смерч и заглотит тебя. Это и есть пасть Сатаны, вход в Преисподнюю, из которой выхода нет. Значит, его представление о безумии - заблуждение: всю жизнь Бенедикт считал, что безумие - идея, которая поселяется в уме и стягивает все мышление на себя. Безумец считает, что эта мысль - его, что он как-то избран ею. На самом деле эта бродячая идея - демон, и она вызывает одержимость. Сейчас он понял, что безумие может вызвать самое обыкновенное чувство. Как у него, очень приятное и сентиментальное.

Разум его начал мягкое сопротивление. Сначала пропал из виду столб-смерч. Затем ударил церковный колокол, и Бенедикт решил, что сегодня он в церковь не хочет, не пойдет. Ага, побежали на молитву студенты, одеваясь на ходу, потом зашаркали преподаватели. Глубоко в уме возникло пространство и чуть расширилось, превратилось в мягкую капсулу. В ней была прозрачная, очень холодная вода и камень размером с кулак, угловатый кусок известняка, чуть тронутый пушком водорослей. Это и есть камень преткновения, о который разбиваются грешники. Он очень мал, но кто сказал, что этот камень обязан быть огромным? Он - слева. В правой нижней грани его проточила ход личинка ручейника. Остальные личинки ползают в своих легких футлярах - сейчас их не видно, - а эта не может сдвинуться с места, но прячется хорошо. А я украл это убежище и не могу унести с собою.

"Точно так же я влез в этот захудалый университет, и ход мой становится все глубже и глубже. Я проточил свой несложный лабиринт, и больше его не покину".

Пространство воды было освещено непривычным светом, такой обычен для суши, для воздуха. Свет этот, белый и тусклый, слепит. Так бывает в разгаре утра, когда солнце освещает предмет прямо спереди, отбеливая его, лишая привычных цветов, ослепляя наблюдателя. Никому из живописцев такой свет не интересен.

Молодая удаль старика Бенедикта возмутилась. Тот юноша, что писал о тревоге и скуке, был еще жив. Этот бродяга решил - наплевать! Старик почувствовал, что очень голоден - он забыл, что и когда ел в последний раз. Очнулся, допил остатки пива, унес и вымыл роговые стаканы. Еды Бенедикт у себя не держал, чтобы не привлекать грызунов. Общий завтрак еще не скоро. Как обычно, подавив возникшее не вовремя желание, Бенедикт направил внимание на недочитанную работу о Платоне.

Но не читался комментатор Платона, внимание рассеивалось. Казалось Бенедикту, что написанное то затягивает его, то отпускает, и тогда уже он поглощает слова и предложения. Повествование распалось на составные части, и каждая вызывала воспоминания. Ускользающие, чарующие движения, бархатные глаза Элиа, о которых он позабыл лет двадцать назад...