Убежища (СИ)

А вот медики по-настоящему сильны, дерзки и опасны, но они - рабы больных рабов Божьих, как и Сам Папа Римский - раб всех католиков. Доктора медицины могут уничтожить меня, но поймать даже они не смогут. Среди них почти нет странников, только сам великий Парацельс, кого они никогда не ценили. Они любили благополучных - Гиппократа, Галена. Они оборвали прекрасный афоризм, и он звучит теперь так: "Жизнь коротка, искусство вечно". На самом деле он был таким, пока не стал афоризмом: " Жизнь коротка, искусство долговечно, счастливый случай неверен, суждение затруднительно, опыт обманчив". Ребятки очень уж самонадеянны - Гиппократ говорил всегда о частном случае, а они - о закономерности. Ректор Бенедикт знал точно, что медики его предадут, чтобы их не обвинили в ереси. Про обвинение в ереси они понимали хорошо, про колдовство - нет. "Колдовство" зависело только от Млатоглава, и он сейчас расширял круги, словно коршун на охоте.

Ну что ж, чего хочет сам Бенедикт? Увести обвинителей за собой? - нет. Ему безразлично, кто мучается и кто мучает. Они должны выбрать жертву (а про долженствования он понимает), но сам он согласен жертвовать собою только ради Игнатия, не ради этих трусов, чья трусость не имеет никакого значения. И не ради Людвига с его сумасшедшим.

***

Душой в обиходе называют две разные вещи, а сущностью является только одна из них. Душа - это не память, не чувства и тем более не совокупность мыслей, не намерение и страсть; все это - лишь оболочка, вероятно, смертная. Истинная сущность подчиняется тем же закономерностям, что и сам Господь: она не поддается так называемым позитивным определениям и потому недоступна - молчалива, причастна бездне. Значит, душу можно определять так же, как в негативной теологии присваивают определения Богу: она сверхразумна, сверхчувственна, сверх пространств и времен. Остается неясным только ее отношение к вечности. Но определения эти не значат ничего, душа познается в действии и в любви. Душа-оболочка способна переносить вечные мучения ада, умеет исчерпать себя, пожертвовать собою в чистилище, но к пребыванию в раю неспособна - рай предназначен душе-сущности.

Если так, то оболочка Бенедикта оказывалась весьма массивна и пестра, а сущность души его давно омертвела и готовилась исчезнуть. Игнатий же оболочки почти никакой не имел, а ясная сущность его души влекла неутолимо, как само Единое. Сейчас его оболочка стала совершенно прозрачна и исчезала, испарялась на глазах, но сущность была готова освободиться и покинуть мир. Бенедикт мешал этому одним своим присутствием. Согласно влечению своему, он стал стеной и сопротивлялся до последнего. Но как бы поступил он сам, ежели кто-то посмел бы мешать освобождению его души? Что ж, освобождение свое он начал десять лет назад и все эти годы просто задерживался на пороге. Если бы кто-то мешал ему? Когда в закрытом зале начинается пожар, толпа устремляется к выходу. Спасется только тот, кто умеет растолкать толпу и пройти по обрушенным телам. И всегда есть вероятность, что именно его первым размозжат о доски дверей. Именно так бы и действовал Бенедикт, освобождаясь - попер бы напролом, не обращая внимания на тех, кто воспрепятствует его движению. А вот Игнатий, верный инстинкту, просочится за пределы толпы и покинет зал через окно, если оно откроется.

Чтобы спасти не только себя, но и его, надлежало двигаться с усердием Бенедикта, но по направлению, которое избрал бы Игнатий. Это можно было сделать! Но сейчас Бенедикт вынужден был покориться на время еще одной помехе.

В заторможенном нетерпении он ушел к студентам (они и есть препятствие), но голову покрыть все-таки забыл. Так и сидел ректор, синевато-серый, седой, словно на похоронах, и студентов вроде бы не видел. То были философы; уже год они отучились у него, но таким не видели прежде никогда. Слухи, конечно, разбежались по землячествам еще вчера, но... Помедлив, предводитель студентов, сидящий по левую руку, задал вопрос глазами. Бенедикт ответил так же, взглядом. Предводитель встал и огласил тему - начал диспут о том, является ли логика средством познания. Этот парень, прозванный Платоном еще в прошлом году, понял, что отдуваться должен он. Его признали предводителем и прозвали так не только потому, что он был умным и одаренным, но и за то, что нос ему ломали неоднократно еще до университета и хорошо обучили кулачному бою. И Платон, широкий, сильный, с круглыми плечами, обманчиво медлительный, опустил плоское лицо, глубоко вдохнул, сцепил руки за спиною (во избежание кулачного соблазна) и начал.