Убежище

— Между прочим, он не шутит, — сказал Мэтью. — Он и правда этим занимался.

— Не то слово, — подтвердил Боб. — Я, как ураган, прошел по всей нашей великой стране, от жгучих песков Мохаве до благодатных берегов озера Шамплейн, имея каждого, кто попадался мне по пути, — мужчину, женщину и дитя, птицу, рыбу и зверя.

— Господи, помилуй, — сказал Мэтью.

Мне было интересно слушать Боба, и я спросил:

— А теперь, Боб? У тебя есть здесь постоянный партнер?

Он положил молоток.

— Нет, Алан. Он мне не нужен. Потому я и вернулся на свою историческую родину, как старый обреченный лосось. С годами я понял, что равнодушен к людям. Мне не нравятся гомо сапиенсы, и я не хочу вступать с ними в интимную близость. Церковь вообще-то для мудаков, но я согласен со святошами в том, что половой акт — процедура, заслуживающая глубокого презрения. Кто-то корчится на тебе, пытаясь выжать из себя немного начинки. Мерзость. Когда меня подбили на это в последний раз, я потом неделю ходил злой. Нет, сэр, я с этим завязал навсегда. Вот разве что Мэтью соблазнит как-нибудь студеным зимним вечером…

— Заткнись ты, к чертовой матери, — сказал Мэтью. Его щеки вздулись дрожащими холмиками. На миг мне почудилось, что он сейчас расплачется. — Боже, что за поганая жизнь.

Мы поужинали на крыльце под мягким теплым ветерком. Мы ели бефстроганов, приготовленный Мэтью из полуфабриката, и пили из кофейных кружек холодный джин, поскольку Боб заявил, что строганчик без джина — это как свадьба без драки.

— Алан, — сказал Мэтью.

— Да, — отозвался я. — Что?

— Те дедовы деньги, твоя доля. Они еще у тебя или уже просвистел?

Я сказал, что до сих пор не притронулся к ним — они лежат в банке. Услышав это, он приободрился.

— Сколько там, тысяч двадцать?

— Да. — На самом деле их было почти сорок, но я не видел нужды поправлять брата.

— Прекрасно, потому что я хотел с тобой кое о чем поговорить.

— О чем именно?

Слабый ветер шелестел листьями, еще оставшимися на ветках. На гребне холма, в последних закатных лучах, кувыркалась стайка летучих мышей.

— Вот о чем, — сказал он. — Сосредоточься. Как по-твоему, сколько на свете придурков вроде нас, вроде меня? Хотя бы примерно.

— Что значит «вроде нас»?

— Я говорю о мужиках, у которых не выгорело с браком, которые работают в таких местах, что хоть вешайся с тоски. Обо всех, где бы они ни жили — в Шарлотте, Бостоне, Чаттануге. Которые сидят и смотрят, как зарастают лужайки у них перед домом. Которые обломались по всем статьям и не видят впереди ничего хорошего. Сколько, по-твоему, таких обормотов?

— Это трудно оценить, Мэтью.

— А по-моему, миллионов двадцать, если не больше. Чего хотят эти полудохлые недотепы? Им много не надо. Они хотят одного: поступить, как я, слинять куда-нибудь подальше от всего этого дерьма, вот чего они хотят.

Продолжая развивать свою мысль, он нарисовал мне картину, которая виделась ему в мечтах: эта самая гора, нашинкованная на крошечные участки, на каждом участке стоит по домику, а в каждом домике живет одинокий человек. Он собирался создать вебсайт, разместить рекламу на обороте мужских журналов. Не далее как следующей весной эти страдальцы начнут стекаться сюда сотнями, чтобы жить в целительном лесном уединении, почитая Мэтью как своего некоронованного владыку. Это будет свободный и счастливый край, уголок, где радости жизни, позабытые с детской поры, снова вернутся ко всем и каждому. Он устроит здесь стрельбище и проложит трассы для снегоходов. Вероятно, даже откроет на вершине бар, где летом можно будет посмотреть кино или послушать заезжих музыкантов.

— Я серьезно, — сказал он. — Дело уже на мази. Я кое-кого подключил. Поделился этой идейкой с Рэем Броутоном, он был в экстазе. С Броутоном, и с Тимом Хейзом, и с Эдом Литлом. Они все в восторге. Все дают по пятьдесят.

— По пятьдесят чего? — спросил я.

Он посмотрел на меня, как на идиота.

— Они уже выслали чеки. Но я вот что скажу: я еще могу тебя взять, даже с твоими двадцатью. Если внесешь эти двадцать, я включу тебя на равных паях с остальными.

— Не могу.

— Брось. Ты не потеряешь ни цента, Алан. Я за все отвечаю.

— Послушай, Мэтью. У меня нет акций, нет пенсионных отчислений. Если моя практика накроется, эти двадцать тысяч будут единственным барьером между мной и продуктовыми талонами.

Мэтью поднял руку с прямыми растопыренными пальцами.

— Можешь помолчать секунду и дать мне сказать? Спасибо. Ты не понимаешь одного, Алан: я делаю на этом деньги. Я беру землю и немного денег, а потом превращаю их в целую прорву денег. Вот что я делаю, а я очень, очень хорошо умею это делать. Я не собираюсь терять твои деньги, Алан. Наоборот, благодаря мне ты, скорее всего, станешь очень богатым человеком. И вообще, если бы не этот долбаный кретин Окинклосс, я бы к тебе не обратился, но куда теперь денешься. Все, чего я прошу, — это просто занять у тебя твои двадцать штук на пару месяцев, а взамен ты получаешь шанс кардинально изменить всю свою жизнь.

— Не могу, — сказал я.

Он глубоко вдохнул, раздув ноздри.