Убежище 3/9

— А ты меня не узнаешь, что ли? — спросил одноглазый, когда Маша поднялась на ноги.

— Узнаю, — ответила она, все еще тяжело и часто дыша. — Алекс. Дядя Леша.

— А вот и нет, вот и нет! Я не дядя Леша. И даже не дядя Леший. Никакой я здесь не дядя! — Дядя Леша громко захихикал и даже подпрыгнул пару раз от удовольствия. — Я не дядя! Я не дядя! Я вообще не человек. Здесь я — Лесной. Вот он я, полюбуйся, какой есть!

Лесной плавным горделивым жестом указал на свою пропитую физиономию и рваные тряпки, а потом ернически раскланялся. Маша вдруг с изумлением заметила, что бельмо исчезло. Теперь на нее весело и зло смотрели два маленьких зеленоватых глаза-буравчика.

— Лесной так Лесной, — безразлично согласилась она. — Просто раньше вы называли себя иначе. И выглядели тоже немного по-другому.

— Ты про глаз, да?

Лесной состроил гримасу: прищурил один глаз и высунул язык; потом вернул лицу первоначальное выражение.

— Это у меня просто такой сценический имидж, — пояснил он самодовольно. — А Алекс и дядя Леша — мои сценические псевдонимы. Там.

— Там?

— Ну да, там. В Яви. Я ведь туда иногда вылезаю. Мы все иногда вылезаем. У-у-у! — Лесной вдруг дико замахал руками и сделал «страшные» глаза. — Никогда не знаешь, что из тебя может вылезти!

Маша сняла с себя вонючую, в бурых потеках засохшей крови волчью шкуру и присела на мост. Поежилась.

— Я устала, — грустно сказала она не Лесному даже, а просто так, в ночную темноту.

— Ну так все уже вот-вот кончится, — радостно откликнулся Лесной.

— Правда? — недоверчиво переспросила Маша.

— А зачем мне врать-то? — Лесной оскорбился и надул губы. — Когда я тебе врал? Конечно, правда. Вот сожгут тебя — и считай, все, отмучилась.

— Меня сожгут?

— Сожгут, сожгут, Машенька. А ты что, не рада? Ты же вроде хотела согреться?

— Хотела…

Лесной вдруг зажал себе нос рукой и тихо загундосил:

— О Иванове дни будет ночное плещевание, и костров зажигание, и бесчинный говор, и скверные бесовския песни, и ногами скакание и топтание, и хрептом вихляние, и богомерзкия дела, и отрокам осквернение, и девам растление…

Маша молчала. Лесной убрал руку от носа и разочарованно заглянул в ее равнодушное лицо. Потом вяло хихикнул и зашагал в Навь, пошатываясь и мурлыча себе под нос:

— Уж как я кочан ломить, а кочан в борозду валить… Хоть бороздушка узэнька — уляжемся! Хоть и ночушка малэнька — понабаемся!..

XVIII. Путешествие

Видимо, они сидели так уже очень давно. В этом доме. В этой комнате. За накрытым столом. Уставившись в телевизоры. То есть — действительно давно. Не день и не два, и даже не неделю — судя по тому, что стало за это время с их едой.

Куски хлеба на блюде превратились в зеленоватые сухари. Перед каждым — тарелка с бурой вонючей массой, которая когда-то, по-видимому, была не то овощным рагу, не то картофельным пюре, — теперь и не разобрать. Обожравшиеся мухи и тараканы лениво слонялись по столу или рассеянно копошились в этом буром.

Из чашек свесилась пушистая поросль плесени — издали ее можно было принять за пивную пену. Не исключено, что когда-то под этим пухом действительно было пиво… Впрочем, нет. Девочка — на вид лет десяти — вряд ли пила алкоголь.

Из всех троих у девочки было, пожалуй, самое осмысленное лицо. Она смотрела на экран широко открытыми глазами — без какого-то конкретного выражения, но все же почти сосредоточенно — и изредка даже моргала.

Женщина выглядела значительно хуже. С нижней губы на колени стекала тонкая струйка слюны; стая маленьких мошек-дрозофилов покачивалась, точно в невесомости, рядом с ее лицом, временами ныряя в полуоткрытый рот, а потом снова выпархивая наружу. Глаза ее закатились, но желтоватые полоски белков продолжали пялиться в экран.

Отец семейства более всего походил на спящего человека. Он тихо посапывал, уткнувшись лицом в объедки.

Паук метнулся на другой край стола, поймал жирную, одуревшую от многодневного пиршества муху и затолкал в себя. Потом вернулся на свое место — туда, откуда он лучше видел экран, — и снова стал смотреть, ритмично вздергивая и опуская брюшко. Ничего не изменилось: все та же передача. Уже много часов — а возможно, уже много дней.

…Больше всего это напоминало «Аншлаг-Аншлаг». Толстенький петросяноподобный мужичок с глупыми блестящими глазками и лоснящейся лысиной, наряженный почему-то в женское платье, стоит на пустой сцене. Жеманно растягивая слова и противно подхихикивая, он говорит в микрофон:

— Нос у меня норма-а-альный. Ха-а-атя некоторым он кажется дли-и-инным. А на-а са-а-амом деле у меня длинный… хи-хи… нет, а вы что па-а-адумали? У меня длинный рот. Тянется через щеки прямо к уша-а-ам, отчего я немного похожа на лягу-у-ушку…

Хохот и аплодисменты. Камера прыгает в зрительный зал — но никаких зрителей там нет. Пустые кресла, пустые черные кресла или даже, скорее, кушетки, что ли, — плохо видно, не в фокусе… Но вот картинка становится резче и — никакие это не кресла и не кушетки. Надгробные плиты.

Невидимая толпа по-прежнему рукоплещет, заходится своим закадровым мертвым смехом.