Убежище чужих тайн

Она вспомнила свои сны, которые звали ее в Петербург и показывали ей особняк на Английской набережной, словно он был неким убежищем. Вот отчего она чувствовала такое беспокойство все последние дни: Мише было плохо, и, как хорошая мать, она даже на расстоянии почувствовала это.

– Я никогда себе этого не прощу, – сказала Амалия в сердцах.

– Чего не простишь?

– Меня не было рядом, когда он заболел! – снова начала заводиться Амалия. – Господи, ну почему тебе надо объяснять самые элементарные вещи? Это мой ребенок, мой единственный мальчик, я обожаю его, я бы все сделала для него! Я бы убила за моего ребенка, если бы это ему помогло…

– Я был рядом с отцом, когда он умирал, – сухо сказал Казимир. – А потом – рядом с матерью. И Аделаида тоже была там. Думаешь, наше присутствие хоть что-то изменило? Жизнь есть жизнь, смерть есть смерть. Вот и все, что можно сказать по этому поводу, и никакая философия ничего не изменит.

– Ты должен был мне сказать, что Миша заболел, – мрачно промолвила Амалия.

– И что? Ты бы сходила с ума, не находила бы себе места, бросилась бы в Петербург, а к твоему приезду он бы успел выздороветь. Пойми: мы не хотели, чтобы ты страдала. Никто не хотел, чтобы тебе было плохо.

– А если бы Миша умер?

– Но он не умер, – коротко ответил Казимир. – Если тебе хочется кого-то винить, валяй, можешь обвинять во всем меня. Я привык, мне не впервой.

– При чем тут ты? – проворчала Амалия. Она села на диване, вытирая платком мокрые щеки. – Я всегда хотела переехать из этого дома. Это вина Александра, что Миша заболел. Если бы мы переехали на Английскую набережную, ничего бы не случилось.

Казимир вздохнул.

– Знаешь, почему я не женюсь? – внезапно спросил он.

– Думаю, что да, – ответила Амалия с вызовом в голосе. – Потому что у неженатого больше свободы.

– И это в том числе, – согласился ее собеседник, – но не женюсь я еще и потому, что не люблю таких положений.

– Каких?

– Когда одной половине во что бы то ни стало хочется найти виноватого и она всегда начинает обвинять вторую половину.

– По-твоему, я не права?

– По-моему, вам надо просто переехать на Английскую набережную и успокоиться, вместо того чтобы выяснять, кто прав, а кто виноват.

Тем более что Александр Корф не принадлежит к тем людям, которые легко сносят попреки, и, если Амалия начнет его обвинять, он наверняка найдет что ответить. К примеру, спросит, где она сама находилась в то время, когда их сын был болен, а от данного вопроса всего одна реплика до предположения, что какая-то французская авантюристка ей дороже собственной семьи. Разумеется, это было неправдой, но ведь в ссорах важна вовсе не правда, а повод для того, чтобы побольнее уесть противника.

Впрочем, так как Казимир был – иногда – чрезвычайно умен, вслух он этого не сказал.

– Я все же считаю, что ты и мама поступили нечестно, – упрямо повторила Амалия. – Вы не должны были держать меня в неведении.

Но Казимир, который прекрасно умел игнорировать то, что ему не хотелось слышать, предпочел пропустить ее слова мимо ушей.

– На улице жарко, – сказал он. – Может быть, пойдем поедим мороженого? Заодно и обсудим, что ты будешь делать дальше.

– Тут нечего обсуждать: я вернусь домой, – сказала Амалия, поднимаясь на ноги. – Дело Луизы Леман меня больше не интересует, и мне все равно, кто ее убил и за что. Все равно ее дочь не откажется от капиталов Мокроусова. Я только зря потратила время, пытаясь ей помочь.

– А я тебе что говорил? – торжествующе спросил Казимир. – Ну, приводи себя в порядок, и пойдем есть мороженое! Предупреждаю, я страшно обижусь, если моя племянница не окажется самой красивой дамой в Полтаве…

И хотя Амалия только что пережила настоящий взрыв отчаяния, она все же поймала себя на том, что улыбается.

Глава 26. Первое и последнее звено

Амалия проснулась в шестом часу утра и долго лежала в темноте с открытыми глазами. Мысли ее постоянно возвращались к маленькому сыну; чем-то они напоминали круговорот, когда один обрывок мысли цеплялся за другой, и все эти обрывки могли быть внешне никак не связаны, но потом Амалия снова начинала думать о Мише, и так без конца.

Она была неспокойна, и то состояние лихорадки духа, которое она переживала, было для нее сравнительно новым. Когда женщина беспокоится о чем-то и когда мать беспокоится о своем ребенке – это совершенно разные переживания, несопоставимые по интенсивности. Но Амалия хорошо знала себя и почувствовала, что к ее беспокойству примешивается какое-то новое ощущение, с самим Мишей никак не связанное.

Амалия заворочалась в постели, пытаясь устроиться поудобнее, но сон забыл о ней, и она забыла о нем, как только осознала, что именно – кроме сына – ее тревожит. Вчера она услышала – или сама сказала – что-то, что было первым звеном к разгадке дела Луизы Леман. Интуитивно она нащупала ниточку, которую достаточно было лишь немного потянуть – и все, клубок бы размотался.

Мокроусов сказал, что убийца Надежда, а она сказала, что убил он. Нет, не то, все это мы уже сто раз проходили…

Кинжал, украденный из ящика… Не то.