Убежище, или Повесть иных времен

заблаговременным распоряжением генерала Тайрона. Упав на колени, я вознесла молитву

Тому, кто укрепил отвагою сердце Юдифи, добровольно решившейся на

то, к чему я оказалась, вопреки желанию, вынуждена. Я молила помочь мне

смело и благополучно пройти через это испытание. Казалось, этой молитвой

и обстоятельствами мне была дарована сила духа, равная грозящей

опасности. Военный плащ, сброшенный Тайроном, когда он вошел в палатку, скрыл

мой мужской наряд, который я вновь стала носить в походе: этот приметный,

всем в лагере знакомый плащ обещал мне почти полную

неприкосновенность. На виски, в которые тяжко ударяла кровь, я надвинула его шлем с

пышными перьями и, стянув с его пальца перстень, чтобы предъявить в

случае необходимости, я храбро зажала в руке кинжал Тайрона, готовая сама

решить свою судьбу, если вдруг окажусь обнаруженной, и отправилась в

путь, подобно второй Юдифи.

Я настороженно отмечала про себя ход ночного времени. В последний раз

сменились дозорные, прошел тот час, когда поблизости мог оказаться офицер

настолько высокого ранга, чтобы обратиться к командующему. Тайрон не раз

говорил мне, что имеет обыкновение бродить ночами по лагерю, и, твердо

зная это, я решилась выдать себя за него. Не успела я пройти и сотни шагов,

как приветствия часовых убедили меня, что подмена осталась незамеченной.

С бьющимся сердцем я шла от одного дозора к другому, направляемая в

пути лишь дальними огнями (Тайрон всегда разбивал лагерь на холме), пока

не приблизилась к передовым постам. Здесь, отступив в тень большого

шатра, я сняла генеральское одеяние и надела простую шляпу, взятую с собой для

этой цели. Сколько страха натерпелась я, когда добралась до границы

лагеря, где наблюдение велось вдвое тщательнее, и предъявила перстень в знак

того, что послана по важному делу. Часовые было усомнились, но после

томительно долгих переговоров, бывших для меня сущей пыткой, сочли за благо

признать этот пропуск, который один только и мог дать мне возможность

добраться до них, и мне было дозволено пройти. Миновав эту ужасную черту, я

ринулась вперед со скоростью пущенной стрелы, не решаясь даже остано-

виться и обратить молитву к Небесам из опасения, что любая потерянная

минута может меня погубить.

То ли глаза меня обманули и лагерь англичан представлялся мне ближе,

чем был на самом деле, то ли, устав и не зная дороги, я зашла далеко в

сторону—не знаю, но я сбила ноги в кровь, прежде чем приблизилась к его

границе. Продираясь сквозь густые заросли, которые изорвали мое платье и

исцарапали тело, совершенно пав духом, я вдруг услышала, как дозорный

произнес пароль по-английски. К несчастью, я не успела собраться с мыслями и

промолвить хоть слово, и бдительный часовой, приняв меня за лазутчика,

мгновенно пронзил мне бок своим клинком. У меня не оставалось более

душевных сил для борьбы с опасностью и смертью, и, страшась превыше всего

разоблачения, как это свойственно представительницам моего пола, я

слабеющим голосом упросила солдата, если он желает заслужить прощение,

доставить меня в шатер лорда-наместника. Незадачливый солдат уже успел с

удивлением заметить нежность и белизну моей кожи и изысканность наряда. Он

быстро созвал нескольких товарищей, которые помогли уложить меня на

носилки и отнести к шатру Эссекса. Наступило утро. Я видела, как первые лучи

солнца огнем зажглись в золотых украшениях шатра командующего...

Несколько офицеров вышли из шатра, пока я приближалась к ним. Сердце, из

которого с каждой минутой жизнь вытекала по каплям, сделало героическое

усилие, чтобы целиком вобрать в себя всю сокровенную суть того, с кем,

казалось, в этот миг мне предстояло навеки расстаться. Мне почудилось — еще

прежде, чем он заговорил, — что я слышу голос, столь дорогой мне.

Почудилось ли? Ах, я видела, как он ринулся вперед, едва только догадка осенила

его, но, не дойдя до меня, вдруг остановился как вкопанный, и самая душа

его, излившись стоном, устремилась мне навстречу.

— Да, Эссекс, — вымолвила я, протягивая слабеющую руку, — несчастной,

которой Небеса не дозволили жить в твоих объятиях, дарована иная

милость — умереть в них.

Но как описать мне слезы восторга, муки сердца, с которыми чувства его

возвращались к жизни? Блаженство этой минуты оказалось непосильным для

меня, наступило долгое беспамятство, вызванное потерей крови, и я вновь

приблизилась к самому краю могилы.

Добрая леди Саутгемптон мгновенно отозвалась на зов своего кузена, и ее

присутствие сообщило моему положению благопристойность, которой оно

так давно было лишено. Все ухищрения медицины были направлены на то,

чтобы уврачевать мою измученную душу и укрепить изнуренное тело. Тот,

кто один только мог придать действенность лекарствам, не отходил от меня

ни на шаг, и, пока на разговоры был наложен запрет, его любящий взгляд

поддерживал мои силы. Ах, как сладостны были мне даже эти страдания,

каким счастьем было вновь открыть свое сердце для тех нежных побуждений и

чувств, которые были вытеснены оттуда войной и ужасами существования,

молчаливо соединиться душой с единственным ее властелином и верить, что