Убийства в Доме Романовых и загадки Дома Романовых

Первый бюллетень о его болезни от 13 февраля (запись в камер-фурьерском журнале 13 февраля) появился в газетах только 18-го, когда Николай уже умирал. В прибавлениях к тому же номеру газеты был приложен бюллетень № 2 о состоянии здоровья 17 февраля в одиннадцать часов вечера, подписанный лейб-медиками: «Лихорадка Его Величества к вечеру усилилась. Отделение мокроты от нижней доли правого легкого сделалось труднее». В субботу, 19 февраля, в отделе внутренних известий газеты повторили бюллетень № 2. Бюллетень № 3 от 18 февраля, четыре часа пополуночи: «Затруднительное отделение мокроты, коим страдал вчера Государь Император, усилилось, что доказывает ослабевающую деятельность легких и делает состояние Его Величества весьма опасным». И № 4 от того же числа, девять часов пополуночи: «Угрожающее Его Величеству параличное состояние легких продолжается» с припискою после подписей врачей: «Государь Император сего числа, в 3 72 часа пополуночи, изволил исповедаться и причаститься святых Тайн в полном присутствии духа». И только 21 февраля, на четвертый день после смерти Николая, был опубликован манифест о его кончине. Это невероятно. В памяти невольно встают события марта 1953 года, когда все мы читали сообщения о болезни другого властелина, тоже уже усопшего.

Естествен и логичен ход болезни императора только до 12 февраля, так говорят факты. А 12 февраля Николай получает известие из-под Евпатории, которое, по свидетельству Мандта, «положительно убило его… тут ему был нанесен последний удар». «Сколько жизней пожертвовано даром, — эти слова и эта мысль постоянно возвращались к нему. — Бедные мои солдаты!» У всех авторов воспоминаний и записок, не исключая и Киселева, остается пробел с 12 по 17 число. Это явно преднамеренное умолчание многозначительно. Камер-фурьерский журнал свидетельствует об улучшении самочувствия Николая с 13 по 16 февраля: лихорадка прошла, голова перестала болеть, ночами он не спал, но бессонница была следствием уже морального беспокойства, а никак не физического недуга.

До вечера 17 февраля, с которого Мандт начинает описание знаменательной ночи, во дворце все спокойно, спокойно именно потому, что до самой ночи и сам Мандт продолжал всех уверять, что опасности нет. Наследник, императрица, не говоря уж о дворе и широкой публике, и не подозревают о возможности скорого смертельного исхода. Но дальше начинается преднамеренный туман, пробел в изложении лейб-медика.

Он получил записку Блудовой с просьбой «не терять времени ввиду усиливающейся опасности», но каким образом Блудова могла знать о тяжелом положении больного и сообщить об этом его врачу до того, как этот врач осмотрел его и убедился, что кризис наступил? Здесь кроется неточность, точнее — умолчание. В «Воспоминаниях» Панаева мы находим следующее интересное сообщение. Когда Панаев наскоро набросал свое описание последних дней Николая I, Александр II дополнил его некоторыми деталями. Запомним: сын лично просматривает и редактирует информацию о смерти отца. Затем Панаев снова редактировал эту «удачную в литературном и политическом отношении», по выражению правительственных кругов, статью и в два часа ночи по высочайшему повелению лично распорядился в редакции четырех газет, чтобы вынули часть набранного на завтра материала и заменили привезенным им. Далее «потребовано было, — пишет Панаев, — от доктора Мандта подробное описание хода самой болезни государя; он составил его (разумеется, на немецком языке). Надобно было, для соблюдения верности, перевести его буквально, что поручил я одному из чиновников канцелярии, хорошо знавшему по-немецки, а потом исправил или, лучше сказать, вовсе переделал в слоге, что уже я должен был взять на себя при помощи доктора Енохина, так как многие медицинские термины были мне неизвестны. Мы проработали с ним часа три, не вставая с места, и успели в том, что статья Мандта появилась вслед за моею статьею».

Прочтя это сообщение, мы уже совсем иначе, с другой степенью доверия — а точнее, недоверия — подходим к оставленному Мандтом документу, зная, что редакция Панаева могла и записку Мандта еще более изменить в надлежащем политическом направлении.