Убийство на кафедре литературы

— Чувство юмора не помогает, — сказала Рахель Довику, устроившему ее на эту работу, когда он удивился, как она смогла продержаться здесь так долго — целых десять месяцев!

— За последние два года на этом месте сменилось пять человек — все бегут отсюда как ошпаренные, — говорил Довик, работавший в отделе кадров университета.

Да, чувства юмора было явно недостаточно, чтобы устоять против капризов и требовательности Адины Липкин.

Даже люди посильнее Рахели не выдерживали и ломались в секретарской.

Сама Рахель полагала, что лишь ее научная любознательность, то, что она участвовала в семинарах по психопатологии, ее семинарская работа о маниакальных состояниях помогли ей выстоять против Адины.

Рахель была студенткой третьего курса факультета психологии. О своей работе на литературном факультете она говорила, как бы извиняясь:

— В конечном счете это удобная работа, у меня с Адиной договоренность о часах, когда я ухожу на лекции, а вообще она не любит, когда кто-то еще находится в комнате в часы приема. Но что меня убивает — это жалостливые взгляды других секретарш. Каждый раз, когда я говорю, что работаю у Адины, люди пугаются и, стараясь побыстрее от меня избавиться, смотрят на меня так, будто мне предстоит возвращаться в концлагерь.

Сегодня, уже в восемь утра Адина повесила бросающееся в глаза объявление: «В СИЛУ ЭКСТРЕННЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ ПРИЕМА НЕ БУДЕТ» и заперла двери кабинета. Рахель сидела за своим столом в одном из пяти углов комнаты, перед ней лежала куча папок с делами, оставшимися еще с пятницы. Утром Рахель должна была продолжить стирать из личных дел названия курсов и компьютерные коды, которые Адина записывала карандашом в начале учебного года, и переписать их, на этот раз ручкой. К компьютеру Адина относилась как к предмету, созданному специально для того, чтобы осложнять ей жизнь:

«В начале учебного года они еще меняют курсы, поэтому я записываю их карандашом, чтобы не пачкать дела. А потом, когда они уже сдают работы и экзамены, я исправляю эти записи ручкой, карандаш-то ведь сотрется. Да, это двойная работа, но зато дело получается красивым, ни у кого такого порядка нет». Эту тираду Адина сопровождала многозначительным взглядом в окно, на другие здания университета. Рахель уселась за работу. В это утро зеленых папок накопилось много. Когда Рахель вошла в комнату, она, как обычно, обнаружила Адину, та была на работе уже с семи утра. Глаза красные, стол — совершенно пустой.

— Сегодня работать невозможно, — поспешила информировать она Рахель, — я всю ночь не спала. Какой парень был! Совершенно особенный!

Рахель решила не осуждать Адину за такого рода клише. Воспринимать все как должное и не реагировать.

Она уселась за свой стол, намереваясь включиться в работу, хотя она симпатизировала Идо и была потрясена его гибелью не меньше других.

Я же знала Идо только по работе и говорила с ним исключительно о делах, успокаивала себя Рахель.

Адина же не могла усидеть ни минуты — она вставала, садилась, вскакивала с места. Ее стол стоял слева у окна — напротив входной двери, и каждую минуту кто-то стучал в дверь. Трое студентов все же решились попытаться что-то выяснить. Они удостоились традиционной нотации:

— Во-первых, сейчас неприемное время. Приходите в приемные часы. Во-вторых, сегодня приема не будет. Здесь ведь написано!

Рахель обратила внимание на одного из изгнанных студентов. Он понимал, что надо бы протестовать против столь пренебрежительного к себе отношения, но оставался бессильным перед вроде бы логичной аргументацией Адины. Секретарша всегда обосновывала свои заявления и разговаривала корректно.

Преподаватели кафедры удостаивались более «личного» объяснения:

— Попрошу подождать снаружи, пока я говорю по телефону, я не могу одновременно говорить и общаться с вами. Нет, здесь сидеть и ждать нельзя. Выйдите. Вы мне мешаете[1].

Даже известные профессора еще у входа в секретарскую словно бы проникались духом христианского смирения и кротости. При виде их голос Адины становился на несколько тонов выше, взгляд — устрашающим и начинался традиционный спектакль: демонстративно сметались со стола все бумаги (перед ней всегда были уложены кучи папок и бумаг, на которые она жаждала наброситься, «как только ей дадут работать»). Она поднимала руки вверх, что означало: «Делать мне больше нечего, как только вами заниматься».

А подтекст был такой: «Выйдите вон, ради Бога, вы мне весь порядок ломаете».

Рахель в этих случаях вспоминала тетю Цешу с ее пластиковыми чехлами на мебели гостиной и двоих ее детишек, которые вынуждены были целыми днями слоняться по улице, «чтобы не пачкать и не портить мебель».

Девушка вздыхала с облегчением, когда очередной профессор покидал комнату секретариата.

На прошлой неделе, когда Аронович — даже он! — нерешительно, как студент, стоял на пороге секретарской и с опаской спрашивал, не помешает ли, Рахель определила тему своей семинарской работы: «Влияние авторитарной личности на поведение сотрудников» и с этого момента решила предсказывать про себя возможные реакции секретарши.