Убийство на улице Длинной или Первое дело Глюка

— Да, — кивнул Никита Иванович, как-то задумчиво, с некоторым опозданием – будто сосредоточен был о мыслях нездешних, не сиюминутных, а о Вечности… Или об Африке. Или о смысле своей загубленной жизни. Наверное, не выспался – после вчерашнего ночного разговора. Или устал.

— Никита Иванович, скажите, кто-то из девочек, или, может быть, обе – я имею в виду Полоцких – занимались спортом? Музыкой? — спросил Феликс Францевич.

— Спортом – нет, спортом никогда они не занимались, так, в волан на лужайке перекидывались… — и говорил Никита Иваныч неспешно, запинаясь. — Музыку им Матильда… Матильда Яковлевна преподавала, но способностей и желания ни одна не проявила.

Никита Иванович посмотрел на Квасницкого искоса, потом пододвинулся к Глюку.

— Господин Глюк, мне бы с вами конфиденциально… тет, как говорится, на тет…

Квасницкий, пожав плечами, встал со стула и отошел в угол комнаты, где возились девочки. Комната была большая, так что он вряд ли мог что-либо услышать.

— Я нынче утром Софье Матвеевне про наш ночной разговор доложил, — нерешительно начал Зотиков, теребя свои усы. — Так очень она меня ругала, говорила, что нужно было уж все, как на духу… И велела вам обязательно рассказать, но только под большим секретом, если вам не пригодится это – вы уж, господин Глюк, тайну-то сохраните, будьте так любезны.

— Безусловно, — сказал Феликс Францевич сухо, — если только она не будет прямо связана с убийством.

— Ну, я вам говорил давеча, что Гришка с Елизаветой Александровной прижил двух девочек… Ну, так это не так.

— А как?

Зотиков оглянулся на Квасницкого, заведшего беседу с маленькими барышнями, приблизил лицо к Глюку и почти прошептал:

— А так, что Анна – она Гришке не дочь, а если и дочь, то незаконная. Ее Елизавета Александровна родила еще до того, как к нам переехала, и в деревне соседней, в Алексеевке, у одной бабы прятала. Потом уже, и за хорошую мзду, Анне метрику выправили, как будто она после свадьбы родилась, а на само деле ей уже почти что шестнадцать лет.

— Ну, — сказал он, отодвигаясь и уже нормальным голосом, — я ей не враг, а Гришка ее за свою признавал, так что пусть уж так и будет.

— А как Софья Матвеевна узнала об этом? — спросил Глюк.

— Софья Матвеевна всю эту историю сама и раскопала, и в Алексеевку ездила. Вначале очень бушевала, а потом согласилась, что пусть уж так и будет, дитя не в ответе за грехи родительские. Но из-за этого и с завещанием Гришку сильно прижала. Де, неизвестно чьи – и первая, и вторая, пусть уж Николеньке все достанется, он-то уж точно наш, Полоцкий…

— Скажите, Никита Иванович, а почему Анне прописали морские ванны? Допустим, с Елизаветой Александровной понятно – эти ее истерики, нервозность… А Анна тоже страдала истериками?

— Да нет, такого с ней не случалось, наоборот – очень она всегда медлительная, задумчивая, сидит, бывает, сложа руки, смотрит в одну точку, и даже не моргает. Часами так может. Или вдруг молчит – день, два, три, слова не вымолвит, хотя делает, что ей говорят, только рта не раскрывает. Ну, доктора и посоветовали… Софья Матвеевна это поясняла так: девочка незаконная и нежеланная, и Елизавете Александровне туго приходилось шнуроваться, когда Аню носила. Вот в головке что-то и повредилось. Или, может, пила что-то, плод вытравливала – такое тоже бывает.

— Наверное, — согласился Глюк. — И еще пару вопросов, и мы оставим вас в покое. Скажите, как прошел вист в тот вечер, когда на даче был званный ужин? Сколько робберов вы сыграли?

Никита Иванович снова занялся своими усами, и вид у него был удивленный. Но на вопрос все же ответил:

— Да это не игра была, одна насмешка! Господин Захаров, Степан Захарович, все никак место не мог найти, чтоб в поясницу не дуло, а вечер жаркий был, и ни сквознячка никакого, дышать нечем. А мы три раза пересаживались, пока он не успокоился. А потом Цванцигер, Генрих Михайлович, все извинялся и нас покидал, и иногда надолго – съел что-то не то, желудок его беспокоил. Так что один только роббер и получился, а в половине двенадцатого стали уже прощаться. Генриху Михайловичу было в город, ну, я с ним и поехал – мы с ним еще днем о том договорились, я и квартирную хозяйку предупредил, что поздно буду…

— А в каком положении Степан Захарович успокоился? Как он сел? Не нарисуете нам схемку, кто где сидел за роббером? Леонид Борисыч, можно тебя на минуточку?

Квасницкий, как истинный журналист, всегда был при блокноте и карандаше.

По-прежнему озадаченный, Зотиков нарисовал на листке блокнота большой овал – стол, а вокруг него расставил цифры, внизу написал фамилии, и каждую соответственно пронумеровал.

Прямо против двери в комнату (так же, как и спиной к этой двери) не сидел никто.

Захаров сидел чуть наискосок от двери, и мог видеть, насколько это представлял себе Глюк, рояль и собравшихся вокруг рояля. Напротив него сидел Цванцигер, соответственно, он мог видеть начало лестницы и коридор перед клозетом.

Между ними, вполоборота к двери, разместился Зотиков, который мог наблюдать только за улицей.