Я не помню, как это случилось. Только то, как проснулся утром: он сидел в кресле, уже мертвый. На полу лежал кусок струны с обернутым вокруг нее галстуком.
У меня не было намерений вредить ему. Я беспокоился о его будущем и симпатизировал ему, сочувствовал его незавидному положению. Ранним утром я увидел его в своем кресле, такого спокойного и умиротворенного. Помню, мне захотелось, чтобы он остался таким спокойным навсегда. Я смутно хотел облегчить его ношу. Потом я осознал, что он не дышит, и почувствовал облегчение: его проблемы наконец закончились. Джинсы его промокли от мочи. Я хотел отмыть его начисто. Осторожно, как если бы он был невероятно хрупким и все еще живым, я раздел его и отнес в ванную. Аккуратно вымыл его целиком и, усадив на край ванны, так же осторожно его вытер. Я уложил его на свою кровать и посыпал тальком, чтобы он выглядел чище. Потом просто сел и стал смотреть на него. Он был очень красивый, как скульптура Микеланджело. Казалось, впервые в жизни он чувствовал себя так хорошо. Я хотел коснуться и погладить его, но не стал. Я поставил два зеркала по обе стороны от кровати. Потом снял одежду и лег рядом с ним, но лишь смотрел на отражения двух тел в зеркале. Я лежал так, и мне стало необыкновенно спокойно. Я чувствовал, что это и есть тайный смысл жизни и смерти, смысл всего существования. Ни страха, ни боли, ни вины. Я ласкал и нежно поглаживал тело в отражении. Я не смотрел на него напрямую. Никакого секса, только чувство единения. У меня началась эрекция, но он был слишком прекрасен и совершенен для жалкого, пошлого секса. Потом я одел его в свою одежду, которая осталась на нем еще много дней спустя.